Смысл

Галина родила Виктора, Виктор родил Марью, Марья — Александра. И все они умерли. Галина осталась одна и теперь часто злилась. Она не понимала смысла.

Когда-то давно, уже не упомнить, сколько лет назад, смыслом был Виктор. Крикливый и пухлый в начале; тощенький, серьёзный перед школой; с нервными пальцами артиста после неё. Женился Виктор не на той. Начиная с женитьбы всё и разладилось. Пил он со своей пигалицей без продыху, трезвея только ради выступлений. Отца позорил выходками, и тот не выдержал. Сердце не выдержало. Галина окаменела. Захлопнула перед сыном дверь. После этого, по слухам, Виктор и играл пьяным. Его страсть к музыке, его талант — всё утонуло в рюмках и стаканах. Виктора нашли повесившимся в подсобке консерватории.

Галина отрыдала, откричала положенное, минул год, другой и третий. От Виктора осталась Марья, но внучку бабушке не приводили. А тут прибежала сама после школы. Одиннадцатый, что ли, шёл ей год? Пигалица-то продолжала пить хуже прежнего, было не до дочери. И Марья прилепилась к Галине, поместилась как раз в ту дыру, что осталась после Виктора. Болело по-прежнему, конечно, но показался за Марьиной болтовнёй, за драными её колготками, за остротой костлявых плеч новый смысл.

Галина стряхнула раздражение, запрятала подальше, уверила саму себя, что видит только Викторов чуб, его тонкие пальцы, гордую посадку шеи — и не замечает доставшиеся Марье от пигалицы глаза, крупные ступни, улыбочку эту кривенькую. Прикипела душой. Пигалицу Галина видела ещё только раз. Вышел у них крутой разговор, но Галина своё отвоевала, и Марья перешла жить к ней.

В огромнойи пустой номенклатурной квартире стало будто повеселей. Галина Марью откормила, обула, одела. Марья оттаяла, повадки стали мягче. Перестала тянуть хлеб со стола и прятать по карманам. Только вздрагивала, когда звонил телефон, но тут уж ничего не попишешь. Галина знала это по себе. Она и сама боялась телефонных звонков ещё с давних пор. В остальном же Марья была ничего, смышлёная. Училась хорошо. До Виктора ей было далеко, но оно и понятно: в Викторе была порода, а в Марье только полпороды осталось.

Росла девочка, да и выросла. Ещё ученье в институте не кончила, а уже выскочила замуж. Срам — с животом экзамены сдавала и на практику ездила. И мужа выбрала — огрызок, обмылок, название одно, а не муж. Ластилась было к Галине, долго набиралась храбрости для разговора: надо бы разменять квартиру да жить молодым отдельно. Галина глянула на Марью и разом увидала всё. Глаза чуть навыкате, как ни крась, улыбочку кривоватую, набок, заискивающую. Да, не перешибёшь, не вытравишь пигалицыно наследство.

Ответила Галина коротко. «Из моего дома не уйду». Вот помрёт — и пусть Марья меняет что хочет. «Всё без толку», — подумала про себя. Непонятно, зачем.

Ушла девочка вместе со своим обмылком в малосемейку, родила там. Мальчика Сашенькой назвали. Пигалица по случаю протрезвела даже. Марья раз забежала, оставила карточки: конверт из одеяла, из конверта торчит пуговка носа, край щеки да хитрый глаз. Другой раз Марья зашла с новым животом, уже отёчная, оплывшая, на последних сроках. Больше Галина её не видела. Что-то было неблагополучно. Погибла в родах и Марья, и девочка, которую она носила в пару к Сашеньке.

Больно было, да. Но не больней, чем после Виктора. Его отсутствие Галина носила в себе ежечасно, с него начинала день, им заканчивала. Ноша эта была так тяжела и так привычна, что Марьина гибель почти ничего не поменяла. Галина потянулась было к Сашеньке, да тут же отпрянула. Не по возрасту ей. Пусть обмылок с пигалицей сами справляются.

Галина завела новые порядки. Бесконечный день от утра до вечера заполняла делами. Помыть полы, вытереть пыль, половики на балкон, постирать, погладить, дойти до гастронома. Ночами вспоминались утра из детства: деревянный пол, комната большая, а она сама маленькая. Мать в поле, отец с лошадьми. А ей наказ — застелить постель ровно-ровно, без складочек, помыть дощатый пол, натаскав воды. И одним глазом за малыми следить. И к обеду накрыть на стол. От матери всего одна фотокарточка осталась. Зато от Виктора много. Галина давала себе час каждый день, не больше, чтобы смотреть на эти фотографии. Читать чудом сохранившиеся письма.

Заходили иногда подруги. Ссохшиеся старухи. С каждым годом их оставалось всё меньше. Галина наливала по крошечным стопкам наливку, раздражалась на их бормотание о давлении, больных ногах и пенсии. Она всё ещё не понимала смысла, а срок, по всем приметам, уж подходил.

Раз вечером она вздрогнула от резкого звонка телефона. Страшно стало как тогда, но нет — в трубке пи­галица лепетала что-то про пионерлагерь, больной живот и температуру, аппендикс и перитонит. Не довезли. Галина осторожно положила трубку на рычаг. Вот теперь всё, точно всё.

Не было слышно машин на проспекте за окном. Она опустилась в кресло, прикрыла глаза. В ушах стучало — быстрее, быстрее, переходя в гул, в звон, в тонкий писк. За писком она различила пение птиц. В прикрытые веки ударил жаркий солнечный свет. Пахло нагретой пылью, кашей от печки и немного хлевом. Она привстала, перекатилась по огромной кровати, расправила складки на покрывале, спрыгнула на вымытый дощатый пол и побежала доставать тарелки и деревянные ложки, ставить тёплый чугунок на стол — мать скоро придёт с поля, а отец из конюшни.