Ананке

Летом разродилась белобрюхая сторожевая собака. Вымазанная в мазуте и пыли панельной стройки, она зарылась под крыльцо заброшки и жалобно скулила, беспомощно крутя глупой приплюснутой мордой. Детишки, конечно, набежали, побросали свои железяки, палки, ободки, позасовывали круглые головы в узкую щель, да и распределили щенков между собой — стали папками и мамками.

Как только детёныши немного окрепли на собачьем молоке, стали детишки таскать их по стройке. Каждый схватит своего — и прыг-прыг-прыг по балкам, цок-цок- цок по бетонным ступенькам. Сколько их там? Пять, шесть чумазых, худых и скулящих, топ-топ-топ на задних лапах. Утыкались мордашками в синтепоновые воротники дешёвых куртеек, подъедали колбасу с бутербродов, ва­лялись с ребятишками в грязи, пока вдалеке строительный кран тащил панельную стену.

В общем, ничего удивительного, что вскоре один издох.

Маленькое белое тельце беспомощно лежало на груде песка, в котором поблескивало острое бутылочное стекло, а вокруг опять столпилась детвора; «мамка» плакала в сторонке. Странное чувство повисло в воздухе, пробежало по макушкам, но только один произнёс: «З-з- здесь хоронить нельзя».

***

В поле много одуванчиков, дурманов-люпинов, диких горьких цветов. Трава ещё сочная и зелёная, но как будто уставшая, немного заспанная от летней жары. Траурная церемония пробивает себе путь сквозь сорные травы, путается длинными волосами и лентами в редких кустах, размазывает краску по лицу, украдкой вытирая слёзы. Идти надо далеко, к звенящей вышке электропередачи — туда, где тень от самой высокой многоэтажки — серой в десять этажей — не достаёт.

Наконец-то на месте. Маленький гробик — коробка из-под зимней обуви с надорванным краем — разрисованные мальчишки роют ямку лопатой, девочки поправляют банты и бусы, белобрысый заика пару раз кашляет. Он начинает играть на кларнете — дурно, неумело, скрипуче — но под сладким ветром, под цокотом невидимых кузнечиков и синим гуашевым небом это самая лучшая музыка. Щенка засыпают, поверх накидывают диких цветов и уходят. И только мальчик-музыкант немного задерживается и крутит головой, как будто пытаясь что-то расслышать. Но не понимает, что.

Через несколько лет там появится площадка для выброса мусора. Бетон поглотит бывшую могилку, но рядом с кесками то и дело будут появляться истерзанные тела котов, голубей и крыс. А между плит иногда будут пролезать тоненькие сорняки-цветы. Или так только казалось?

***

Никто не знает, откуда в поле взялась горка, но одно о ней было абсолютно точно известно — для зимних забав она не подходила. Слишком крутая, ухабистая, колючая — никогда не выпадет столько снега, чтобы можно было на ней скатиться с ветерком и без болезненной попы. Но всё меняется в дождливые пасмурные дни. Лезть надо вдвоём: один вперёд по самому пологому склону, а второй ложится и поднимает вверх по земле велосипед — дешёвенький, зато лёгкий. На острой вершине не развернуться — так что быстро один за руль, а другой — как уж придётся — на раму. И вжух по ухабам и ямкам, тыр- тыр-тыр – и подскок на высоком пригорке. Так и летят: кто направо, кто налево, лишь бы велик следом не забабахал.

Можно так съезжать сидя, можно на прямых ногах, можно сзади ещё бежать и подталкивать — чтобы улететь совсем высоко. Валяешься потом в грязи, вытираешь окровавленные ладони о редкую траву – и по новой.

Конечно, рано или поздно велик надламывается пополам и распадается на две скрипучие части.

***

Горка продержалась недолго. На её месте появилась «свечка» — 17 этажей с разноцветными балконами, а наверху, как фитилёк, поблёскивали антенны. Стоял этот дом со всего одним подъёздом как раз напротив серой десятиэтажки — угрюмой и когда-то самой высокой.

Свечка — лучшее место для свиданий, особенно когда прогуливаешь музыкалку. Надо позвонить в домофон, который у входа на лестницу (у лифта сидит консьерж), на­зваться соседом снизу (кто же здесь уследит за соседями?) и помчаться скорее на самый верх.

Конечно, держась за руки.

Поплутать между квартир, — какие лабиринты! — посмеяться над доской объявлений, попинать жестяную банку — из неё выпадут окурки, столько грязи, даже неловко.

И как-то неловко, но при этом хорошо стоять на балконе, когда уже стемнело и воздух совсем морозный. Портфели и футляр для кларнета под ногами, перчатки там же, замёрзшие пальцы переплелись. Весь город по правую сторону как на ладони: мигают машины, горят жёлтым окошки, пятиэтажки жмутся к более высоким братьям, мигают-подмигивают вывесками магазины.

А слева — темнота. Там ещё остаётся поле, ничем не подсвеченное. На его кромке стоят несколько домишек – город тут уже заканчивается. В самом большом никогда не горит свет. Об этом много говорят во дворе и даже в школе, но никто не решается до него дойти. Пустая оконная глазница и пугает, и зачаровывает. И всё, что там, в этой волнующей темноте, в неизведанном, тоже — пугает и зачаровывает.

Руки сжимаются крепче, и тёплое дыхание уже на щеке, и сердце стучит как бешеное. Как когда-то тогда, когда вместе съезжали с горки.

И кажется, что в том самом доме на мгновенье зажигается свет. И как будто что-то стучит из самых глубин земли. Но кто сейчас уследит?

***

Панельки на поле не наступают, нет. Они его окружают. На смену двухэтажным домикам приходят тесные дворы, школы, поликлиники. Гудит стройка, забивают с утра до вечера сваи.

Остаётся только маленький прудик. Болотистый, заросший. Осенью там набираются сил лебеди — и потом исчезают. Тихие, белые, они крутят красноносыми мордами и вздрагивают от каждого гудка машин.

Если раньше детишки любили гонять лебедей и подкидывать им воздушные комки батона, то сейчас редко кто ходит к этому прудику. Неуютно здесь, бетон подбирается почти к самой воде, а в камышах больше не спорят лягушки. Бывает, заглянет мужчина, уже немного седой и обрюзгший. Покурит, пока его беспородный пёс бегает в стороне, покажет язык такому же обрюзгшему лебедю и уйдёт.

И где-то на полпути остановится — тук-тук-тук. Это земля гудит или сердце опять пытается выскочить?

Но вскоре и пруд исчезает. На его месте появилась маленькая деревянная церковь, в которой к образам особенно любили ставить лилии — тихие, белые и с красноватыми носиками. Прихожанам, которые жили теперь уже совсем не на окраине города, в минуту молитвы казалось, что в церковь залетали птицы. Но это, конечно, только ветер гулял по охапкам цветов.

***

Вот так поле закатали в асфальт. Полёвок, лягушек, уток, лебедей поймали в бетонные клетки. Уплотнили, сжали, вырубили. Не осталось ни кустов, ни деревьев, ни слабых травинок. Бывшие дома-гиганты теперь превратились в малышей под снос.

Опять развернулась стройка, побежали детишки, подростки заполонили последние этажи. Воздух стал гуще и плотнее, так что играть теперь приходилось в масках и респираторах. И приподнимать их тайком, чтобы пожевать гудрон.

И между новой жизнью ходил старик с клюкой. Он мог долго стоять на одном месте, осматриваться, словно заблудился, а потом снова начинать ход. Только спустя несколько месяцев детвора поняла — он не осматривается, а прислушивается.

«Деда, ты чего?» — гудит ребятня. И он пытается что-то сказать, долго крутит на языке первый звук и проглатывает его где-то под слоем респиратора. Бессильно стучит клюкой по торчащему из земли железному куску — и наконец узнаёт этот звук.

И стучит, и стучит, и стучит.

***

В конце концов всё скрылось под железной коркой на тысячи лет. А потом и оно — надорвалось, сломалось, порушилось.

Но что детворе? Убегает тайком из укрытий, натянув кое-как противогаз, скачет по железной поверхности, сцепленной метровыми клёпками, гоняет металлическое колесо по металлу — чтобы грохот стоял на много пустынных вёрст вперёд.

Но один мальчишка отстаёт у обломка бывшей ЛЭП – скрипучее потрескивание зависло в воздухе до сих пор. Немного крутит головой в воображаемый такт — хоть какая-то мелодия на этой земле. Смотрит под ноги, а там трещинка с чем-то зелёным и узким, пробивающимся из неё. Думает позвать ребят, уже машет рукой, но осекается, крутит головой, словно пытаясь расслышать что-то ещё — и слышит. И понимает.

Сам бежит к друзьям, гонит и гонит колесо, уводит ребят подальше от ЛЭП — к железной «свечке», про которую никто не знает, откуда взялась, но сбегать с её верхушки одно удовольствие. Подальше к «тонкому месту» в железе, к которому если приложить ухо, то услышишь неуклюжие шлепки о воду. Подальше, подальше — обратно под землю, в укрытие.

Так а что рукой-то махал? Что там? Что? «Да так. П-показалось».