2 место в номинации «Проза»-2022 (возрастная категория 25-35 лет)

Анжелика Кубряк


Голубиный суп


12+

     Человеком я вышел не очень — голубиных супов не варил.

     Не то, что мой дед. О, вот мой дед, вот это да! Как только увидит голубя, так к нему подпрыгнет, глазом глянет — и всё, готов голубок, сам порхает к нему на обед. Я этого, конечно, не видел, но уж больно хорошо дед рассказывал, сверкая своим золотым резцом. Все смеялись, когда дед хватал меня, как того голубка. «Ну и выдумщик!» А я деду верил. Разве такое выдумаешь?

     Но не про деда.

     В тот день я должен был встретиться с Пашкой, Лёхой и Горбатым. Но Горбатый, который вовсе и не был горбатым, позвонил: всё отменяется. А я уже оделся. А я даже пиджак отпарил — хотел покрасоваться. А я даже прикупил хорошее вино — и мелочно надеялся, что до него не дойдёт. 

     В общем, я уже был настроен. А с таким настроем сидеть дома ну никак нельзя. Я надел пиджак, взял дипломат, из которого предусмотрительно вытащил вино, и пошёл.

     Но как-то не шлось. Дошагал до аллеи, посидел на скамейке, спустился к подпорной стене, поглядел, как утки переваливаются с бока на бок, пока перебираются через шлюз. Через полчаса гуляний это мне наскучило. Одет я был по-особому, настроен по-особому, а ничего особого не происходило.

     Так я и вернулся к своей пятиэтажке. И увидел объявление. «Требуются дворники». 

— А вы точно… — Верочка (вообще, Вера Павловна, но с первого взгляда ясно — Верочка). 

— А я обычно совсем не так выгляжу. Вы ко мне придите с утра — типичный дворник, никаких дипломатов, — я улыбнулся и хрустнул по-куриному узловатыми пальцами.

— Я вот вас запишу, а через два дня вы сбежите. И с кого спросят?

— Так я в этом же дворе живу. Подъезд три, квартира 20, пятый этаж. Так что заходите, спрашивайте. Можно и не дожидаться побега, — я опять улыбнулся, но хрустеть пальцами не стал, как бы показывая всю серьёзность моего предложения.

— Ну, не знаю, странно как-то. Зачем вам — и дворником? — голос её зазвучал ласковее, и она даже заправила короткую прядку русых волос за ухо.

— А понимаете, Верочка, — я же могу вас так называть? — в дворники идут либо бедняки, либо богачи. Так вот, я богач. Мне надоело жить своей богатой жизнью, хочется вернуться к истокам, к простому честному труду.

     Верочка постучала накладным ногтем по столу, цокнула и всё-таки достала из ящика трудовой договор.

***

     Раз-два-три, раз-два-три. Всё-таки метла — лучшая партнёрша для танца. Если и наступит на ногу, то и винить-то некого. Так хорошо: апрельское утро ещё прохладное, но безветренное, метлу выдают, форму выдают, совок выдают. Ключик от подсобки — тоже твой. Мети себе и мети, да иногда какую пластиковую бутылку до мусорки докидывай. 

     А вокруг почки трескаются, листочки шелестят, собачки лают. Хоть танцуй, хоть стихи пиши, хоть скульптуру лепи. Только прибери потом.

     Но был у меня просчёт. Всякий дворник дружен с голубями. Но как же я могу с ними – и дружить? Нос у меня — точь-в-точь как у деда, а все знают, что голуби распознают людей исключительно по носам. Так что все пернатые разлетались, стоило мне появиться из подсобки с метлой и ведром. 

     Только это портило мне настрой. Но и разъяснениями я к голубям не лез — мало ли, ещё хуже сделаю. В остальном всё складывалось замечательно.

***

— Митя, Митя, до чего ты себя довёл, — мама села на кровать прямо так, не снимая лёгкого пальто. Та чуть запружинила. 

     Я посмотрел на свои тощие ноги, худющие руки и прочие выпирающие костяшки. 

— Думаешь, стоит немного схуднуть?

— Я не об этом! — мама дернула рукой, но как-то неопределённо. – Сначала сторожем, теперь дворником? Митя, ты же такой талантливый мальчик.

— Ну мама! Я не сначала сторожем, теперь дворником. Я совмещаю! А это тоже тот ещё талант, — я немного съехал на стареньком кресле, так что ноги заняли полкомнаты. 

— Видел бы тебя твой дед!

     Я взглянул на деда. Его портрет висел над полуторной кроватью вместе со снимками бабушки, маленькой мамы в черно-белом чепчике, её сестры с огромными бантами, которые бывают только на 1 сентября, и псом Тишкой. На лакированной тумбочке до сих пор лежали очки бабушки в роговой оправе. Читала она до последнего.

«Да вон, смотрит», — хотел сказать я, но передумал.

— Сын, а масло у тебя есть? — заглянул в комнату отец.

— Нет, эта квартира плохо проветривается.

— Да я про подсолнечное, — отец исчез, и через минуту на сковороде что-то зашкварчало.

***

     Среда была самым тяжёлым днём. В остальные-то я мог прикорнуть, пока сторожил кочегарку в паре улиц от дома, и с утра бодреньким приступить к дворницким делам. Но в ночь на среду со мной сидел Горбатый. Он там что-то крутил, настраивал, смотрел давление, а потом доставал чекушку. Пил я мало, но голова болела так, что ни о каком сне речи не шло.

     Ну и не пей, скажите вы. Ну нет, такими лёгкими путями я не хожу.

     Так что по средам мёл асфальт я без своего обычного задора. Наверное, поэтому сразу и не заприметил его. Голубя. Он оказался рядом с моим жестяным ведром и не двигался, даже когда я сбрасывал в это ведро мусор. Поворачивал голову то вправо, то влево — разглядывал меня.

— Это что такое? — я спросил с недоверием.

     Голубь ничего не ответил. 

     Я подошёл поближе. Голубь не сдвинулся. Ещё ближе, ещё.

— Не узнаёшь? — я указал на нос.

     Голубь повернул голову вправо. Кажется, узнавал, но всё равно не двигался. Тогда я и понял, что у него что-то случилось — и пришлось лететь на такой шаг.

     Я нагнулся. Левая лапка у него была перевязана какой-то то ли верёвкой, то ли леской. Обвивала три куриных узловатых пальца. 

— Эх, дружище, ну и дела.

     Я взял двумя руками серое тельце, какое-то неожиданно костлявое. Голубь не сопротивлялся.

— Пойдём к Лёхе, он ветеринар.

***

— Я один раз в детстве корову доил, какой я ветеринар?

     Лёха почему-то не обрадовался нам с голубем в восемь утра.

— Думаешь, здесь сильно сложнее?

— Митя, я таксист. С машиной ко мне поломанной приходи, а не с голубем.

     Но всё равно запустил на крохотную кухню. Там жарила яичницу его жена. Она закуталась в халатик и хотела было потянуться к пачке сигарет, но постеснялась. По столешнице расхаживала кошка и с интересом поглядывала то на яичницу, то на голубя. Ещё одна хвостатая шипела из какого-то неопределённого места.

— Антисанитарию мне тут разводите, — буркнула жена, погасила плиту и вышла. Шипящая кошка юркнула за ней.

— Ладно, давай сюда своего красавца.

     Лёха покрутил голубя и так, и сяк. Прищурился, принюхался, что-то там просвистел в свои редкие рыжие усы. Всмотрелся в один его глаз, потом в другой.

— Подай-ка ножницы, — кивнул он на ящик с вилками и ложками. Я с ловкостью медсестры протянул инструмент — и Лёха аккуратно подрезал торчащие нитки.

— Заражения нет, жив будет. Ну, похромает, и всё. В клинике никто его всё равно смотреть не станет. Так что можешь спокойно выпускать.

     Я завернул голубя под ветровку, поблагодарил Лёху, который уже жадно поглядывал на остывшую яичницу, и мы с пернатым вышли.

— Я же сказал, ветеринар. И мало ли, кем он там работает.

***

     Голубя я выпускать, разумеется, не стал. Принёс домой, но переживал: пятый этаж, совсем не голубиная высота. Так что свил ему гнездо из нестираной футболки и устроил его на табуреточке, чтобы окно было рядом, но высоту — не видно.

     Будет хромать, значить. Хромоножка. Хром.

     Так мы стали жить вместе с Хромом. 

     Я не знал, нужна ли Хрому клетка. Но клетки всё равно не было, так что решил, что не нужна. Но где ему есть, где ходить в туалет? Должен ли я смастерить шлейку и выгуливать его, как сосед кота Ваську? Непонятно.

     Позвал вечером Пашку. Он собирал мебель вместе с моим отцом, так что был подкован в вопросах обустройства быта. Позвал бы и Лёху, но тот таксовал.

— А если он тебя чем-то заразит? — Пашка отсел в самый дальний угол маленькой комнаты и принялся жевать бутерброд с жирной майонезной замазкой и редкими кускам крабовых палочек в ней.

— Лёха сказал, не заразит.

— А если укусит?

— Да тебя хоть раз голубь кусал? Уж я его скорее. Гены, все дела.

     Пашка свёл свои густые брови. Он хорошо знал про голубиный суп. 

— Может, ему домик сколотить?

— Но он же не белочка.

     Хромик приободрился, стал елозить по тряпичному гнезду. Я сбегал на кухню, нашёл в ящике завалявшуюся крышку от газировки и принёс в ней немного воды. Хромик попил. А потом стал смотреть на Пашку.

— Дай ему краба своего.

     Хромик съел и тщательно очищенный от майонеза лоскут сурими. 

     Мы ещё немного посидели, Пашка почесал живот своими толстыми пальцами с выразительными чёрными волосами. Кажется, после разделённой еды он немного проникся Хромом. 

— Нет, тут ему не место. Понесли на кухню.

     На кухне Пашка скомандовал расчистить холодный шкаф у окна. Я вынул оттуда чай и подсолнечное масло, смахнул крошки от крекеров.

— Голубю нужна прохлада и уют. Чтобы хорошо высыпался, — деловито объяснил мой друг.

     После этого он сбегал в коридор, нырнул там в рюкзак и достал пару жёрдочек — видимо, лишние детали с какой-нибудь сборки шкафа — и подпер мне форточку узкой палочкой. 

— Это ему для сидения и ходьбы. А по своим естественным делам пусть на подоконник вылетает — не такая уж великая высота. Знаешь, ласточки до куда долетают? А они ни в какое сравнение с голубями по бесстрашию не идут.

     Пашка огляделся, оценивая наведённый уют. 

— Да и корми тут же. Пусть есть да в окошко смотрит. 

— Слушай, а он не улетит вот насовсем? Может, всё-таки не открывать форточку?

— Если захочет улететь, ты его никакими форточками не удержишь.

     Спорить я не стал. Пашка явно разбирался в вопросе: он был разведён.

***

     Хрому понравилось его жилище. Я подстелил ему свежую футболку, кинул пару листьев и веточек. Такой эко-стиль пришёлся ему по вкусу.

     Когда я готовил поесть на газовой плите, Хром вытаскивал свой клюв и крутил головой, порой довольно подкурлыкивая. Иногда я делился своим ужином, иногда раскидывал ему крупу прямо по полу: чтобы он разминал здоровую лапу и привыкал к своей хромоте. 

     Совсем скоро Хром освоился, стал пробираться со мной в маленькую спальню и даже облюбовал там местечко под креслом на высоких ножках. В другую комнату я не ходил, так что Хром и не знал о ней. Что же касается высоты, она его быстро перестала волновать, так что он деловито вспархивал на форточную жёрдочку, вылетал, а потом возвращался обратно.

     Конечно, я решил, что такого замечательного голубя надо дрессировать. Купил кусочек сала, разделил на маленькие части и начал разучивать с ним команды. Сидеть! Лететь! Курлык!

     Как мне казалось, что-то даже получилось. Он хорошо стоял и даже сидел (или лежал?), а уж тем более ел сальце. Я решил закрепить успех на следующий день, но забыл. Так Хром остался не дрессированным, но перспективным.

***

     Я только недавно проснулся, а Хром ещё дремал в своём гнезде. День был холодный и солнечный, каким бывает неожиданно холодный и солнечный день в уже, казалось бы, отогревшейся весне. Я лениво жевал макароны, которые недостаточно разогрел, и морально готовился к выходу в кочегарку.

     Дзинь-дзинь!

     Хром встрепенулся. Я сначала прикинулся, что взрослых нет дома, но после ещё одного дзинь-дзинь — более требовательного — всё-таки открыл дверь.

— Ох, Верочка, как неожиданно и приятно! 

     Верочка поправила сумку на длинном шнурке и уверенно зашла внутрь.

— Что же вы у нас, Митя, не появляетесь? И парой слов не переброситесь

— Ох, я не знал, что это входит в мои обязанности. Непременно исправлюсь — и для вас буду беречь самые приятные пару слов за день!

     Я галантно, насколько галантным может выглядеть два метра непобритого сухостоя в помятой великоватой майке, показал Верочке рукой в глубь квартиры («Проходите, проходите»), а сам кинулся ставить чайник.

— Хромик, следи, — дал я указание Хрому, а сам помчался обратно.

     Конечно, Верочка пошла не в ту глубь, в которую я указывал — с креслом, кроватью и портретом деда. Гостья моя стояла спиной в большой комнате, в контровом свете неласкового солнца, и всё её тело словно состояло из шарниров: пронзительная точка лодыжки, трогательное колено, устойчивая талия, которая спорит с локтем и вместе они врываются в нежную шею. И между ними — округлые сильные линии, идеальные для мягкого материала: сепии или угля.

— А я… — она как-то растерянно повернулась, посмотрела на меня. — А я не знала, что вы художник, Митя.

     Я тоже растерялся. Что-то там промямлил, прокашлял, просопел. У стен стояли картины большого формата в подрамниках, спрятанные в холщовую грубую ткань, их подпирали работы поменьше, по огромным папкам была растолкана графика, что-то торчало из шкафов, понуро глядел пустой мольберт без каких-либо следов краски.

— Да это деда, в основном. Я когда в академии только… А потом… Ещё особо… И это… Ну…

— А вот это что? Деда? — Верочка приободрилась, взяла первый подвернувшийся лист. Там был какой-то незатейливый натюрморт с крупными красными бутонами, на следующем — церквушка, ещё на одном пасторальный пейзаж с девушкой и коровой, исчезающими в воздушной перспективе.

     Я подошёл поближе, навис над крошечной Верочкой, как-то проникся. Тепло было вот так стоять и с важным видом объяснять — что, кого и почему.

— Ой, а это палитра? Когда на бумажке цвета размешивают? Тоже красиво.

     Ууууу! — засвистело на кухне. Я отпрыгнул, прибежал, ошпарился. Схватил полотенце и постоял так несколько секунд. Хром взволнованно балансировал на здоровой лапе.

— Ох, Верочка, я так хотел попить с вами чай. Но совсем не успеваю, надо убегать, совсем во времени потерялся, — сказал я ей из кухни.

     Мы распрощались, я налил себе чаю и подкинул Хрому кубик сахара. Выходить было рано, но я всё равно в итоге опоздал. 

***

     Стало совсем зелено и белено. Воздух был мягким, цветочным и чуть припылённым. В будочке я распахнул все окна и смотрел, как солнце медленно закатывается за крыши многоэтажек. Хром тоже смотрел да подкурлыкивал при виде незнакомых голубей. Я крошил ему мягкую баранку.

— Э, Митя, слышал, кочегарку-то — всё. К осени обещаются, — ко мне зашёл Горбатый. Он поставил на стульчик свою тяжёлую и грязную сумку.

     Я кивнул. О планах закрыть несколько угольных котельных мне рассказала Верочка, когда я наконец — с удивлением от самого себя — заглянул к ней на пару слов. 

— Ну а что, для природы полезно. Людей только по соседству жалко: могли представлять, что едут на старинном паровозе в далёкое-далёкое путешествие.

     Горбатый хмыкнул.

— А ты что думаешь?

— А я что? Буду мести улицу с ночи — чище будет, — я закончил с баранкой. Горбатый поискал глазами сигареты, но ничего не нашёл. Зато задержал взгляд на других коробках.

— Мить, ну серьёзно? А рисовать-то когда начнёшь? Каля-маля свои хотя бы, о чём-то нормальном я уже и не говорю. Притащил сюда всё, хорохорился. И что? 

— Тут плохо проветривается.

— Дома малюй.

— И там плохо проветривается.

— Нет, я не понимаю, — Горбатый сгорбился и достал одну из коробок. Там был заляпанный акрил. – Чему тут проветриваться, оно же даже не пахнет, — он открыл тюбик с синей краской, понюхал, отложил на стол вместе с крышкой.

— Да не это проветривать надо. Ай, ну тебя, — я встал, потянулся, пощёлкал фонарик. — Баранку бушь?

Но Горбатый не смотрел на меня. Он следил за Хромом, которым до этого особо не проникся. А тот тихонько подошёл к тюбику, постоял — а потом макнул хромую лапку в крышечку. Я тоже стал следить. Хром поставил одну каплю больным ноготком, другую, а потом остановился.

— Открой ещё, — прошептал я. Так рядом с синими точками появились зелёные, красные, жёлтые.

— Ну и дела, — Горбатый присел на краешек стула. В сумке стеклянно звякнуло.

***

     Я вернул домой все краски, которые когда-то перетащил в кочегарку. Теперь каждый день мы с Хромиком занимались в большой комнате. Я открывал тюбики, аккуратно намешивал на палитре и преподносил пернатому. Хромик долго рассматривал цвета, как будто не решаясь приступить, а потом начинал расхаживать. Иногда он использовал только здоровую лапку, иногда нежно ступал на больную. В одни дни готов был тратить на свои рисунки по полчаса, в другие — не выдерживал и нескольких минут.

     Я даже решил его чему-нибудь обучить: композиция там, штриховка. Наклеил малярным скотчем на мольберт большой лист и как давай чертить ему загогулины. Хромик этого не оценил: сальце-то тут я не давал. 

— Хромик, ну что это за линии? Где ты видел такие линии?

— Так даже ребёнок может, а дети нынче совсем не вундеркинды.

— Палитра и та осмысленнее выглядит.

— Эх, а вот твой дед…

     Но как бы я его не критиковал, он продолжал придерживаться своего видения. Говори, говори, мол, а я тут делом занят, мне не до твоих пустословий. Лапка, лапка, точка. 

     Я стал подсматривать, что там творит Хром, и переносил его точки и чёрточки на свой лист. Хромик использовал сегодня много красок? А как это будет в монохроме? Вывел какой-то силуэт? Почему бы не продолжить его, докинув котов, шаров и цветов? 

     Но чаще всего я поддерживал его идею. С холстов стали прыгать акриловые абстракции, собираемые воедино лишь последним уверенным штрихом, отдалённо похожим на след от скрюченной лапки.

***

     Лето выдалось жарким и сухим. За городом горели леса, и копоть долетала до спальных районов. Мести приходилось усерднее, то и дело окатывая чуть остывший за ночь асфальт водой из ведра. Хром следил за мной из мягкой тени шелковицы и грыз семечки. 

     После основательной уборки я переворачивал опустошённое ведро, садился на него и начинал делать быстрые зарисовки — пока не ухнет жара и не обожжёт мне нос. Прохожие сначала удивлялись такому дворнику, а потом привыкли, лениво проползая к душному утреннему автобусу.

     Потом мы возвращались с Хромом домой и сладко дремали: я в маленькой непроветриваемой комнатке, а в он в чудесном холодном шкафу. Короткое художественное занятие вечером – и мы уже направлялись к кочегарке по остывающим дорожкам. Если раньше я носил Хрома за курткой у груди, то теперь он перебрался в распахнутый обдуваемый дипломат.

     В сторожевой будке мы отдыхали, я что-то читал, а Хром спал или разминался. Летать он совсем не любил, зато спокойно переносил, когда я мыл его лапки в тёплой воде. Так и прошло лето.

***

— Ну Митя, ну соглашайся, — Верочка по-хозяйски резала колбасу на кухне и внимательно следила, чтобы Хром не приближался к еде.

— Да ерунда, не хочу.

— Но там будут журналисты, будет глава… Или мэр, я не поняла. Или зам. Но кто-то точно из администрации. Ну пожалуйста, — она разложила колбасу на хлеб с тонким слоем масла, подкинула Хрому крошки и уселась за крохотный стол. Я убрал с него локти, чтобы разместить тарелку.

— Слушай, не попру я картины деда на закрытие кочегарки. Это же просто смешно. Что дальше? — и я куснул бутерброд. На указательном пальце остался след от масла.

— Ну а мне что прикажешь делать? На меня повесили — никто не спросил. Ну Митя, ну выручи, — Верочка покрутила отросший локон и как-то многозначительно посмотрела на меня. Но я предпочёл закрыть глаза и продолжить жевать бутерброд.

     В тот вечер, уже после ухода Верочки, мы с Хромом стали разбирать картины деда. В детстве они казались чарующими, недостижимыми, в эту квартиру часто приходили люди и говорили о них хорошие вещи, пока бабушка накрывала на стол и сетовала, что вот занял самую большую комнату. Но сетовала по-доброму, ей тоже нравилось слушать хорошее о работах деда. И я, маленький костлявый птенчик, думал, что так же когда-то будут говорить обо мне — и о моих картинах. Может, даже сам дед. Но он умер до того, как я отправился в художественную школу.

— Вот тут хороший момент, да? — Я указал Хрому на угол большого натюрморта с сиренью. На тот угол, где фиолетовый входил в зелёный — и совсем при этом не грязнил. Но Хрому такое искусство было совсем не интересно.

***

— Сегодня знаменательный день для нашего района и, не побоюсь этого слова, знаменательный день для всего города. Угольные котельные крайне вредны для экологии, а также они неэффективны как источник теплоснабжения и просаживают наш бюджет, который крайне необходимо направлять на социально значимые… — вещал мужчина в пиджачке перед кучкой бывших рабочих котельной и сотрудников местной УК, которая никогда никакими котельными не занималась, но взяла на себя организацию мероприятия.

— Должны упомянуть в газете, — кратко объяснила Верочка. Я пришёл с Хромом — и укрывал его в дипломате.

— Вы экоактивист? — ко мне подошёл журналист: из лёгкой куртки выпирал животик, который служил подставкой для недорого фотоаппарата, свисавшего с шеи. Из всей прессы был только он.

— Э, нет. Я… — но журналист уже разочарованно отвернулся.

— Что-что? — мужчина в пиджачке отвернулся от загудевшего микрофона на стойке, когда к нему подбежала ассистентка. — Какие ещё картины? — недовольно прошептал он.

     Тут из переносной колонки зазвучала музыка — неэкологичную кочегарку официально закрыли. В него полетело с десяток воздушных шариков.

     Несколько человек в пиджаках нырнули внутрь котельной — и быстро вынырнули обратно. Журналист тоже не стал там задерживаться. Потом туда заглянул директор УК — и вышел очень недовольный. Верочка взглянула на меня.

     Когда официальные лица уехали закрывать следующую котельную, открывать новый детский сад и заодно ругаться из-за недостроенной дороги, Верочка метнулась в кочегарку. Там желтели кляксы, один цвет запрыгивал на другой, куда-то стремились линии, квадраты и круги.

— Нет, ну согласись, это как-то тут уместнее, — пояснил я. — Они всё равно без подписи, можешь выдать за кого-нибудь известного. И жутко дорогого. Период: «Закат кочегарки».

     Я поднял Хрома в дипломате и показал ему выставку. Хром довольно курклыкнул.

— Ну, или можешь сказать, что это просто чьи-то палитры. Такая концепция.

     В кочегарку заглянул Горбатый. Он пропустил всю официальную часть. 

— Какое же…

     Но я лишь улыбнулся. Лапка, лапка, точка.

***

     Уже вовсю опадали листья. Больше я не сторожил кочегарку по ночам — и вставать до восхода солнца оказалось намного сложнее, чем я помнил. Другое дело — когда и вовсе не ложишься на полноценный сон.

     Хром отошёл от своих художественных дел, посмурнел и поувял. Всё чаще просто сидел неподалёку и смотрел, что я делаю. А вот я расписался. Так и остался на акриле — для яркости цвета и быстроты работы. И мёл не так прилежно, как прежде: мыслями я стоял за мольбертом и чуть прищуривался.

— Голубь, голубь! — на меня выпрыгнула кучка младшеклассников. Они показывали на Хрома, который спрятался за ведром.

— Какой же это голубь? — Я шмыгнул носом. — Это настоящий принц!

— Ну да, ну да! — засмеялась малышня, поправляя свои огромные рюкзаки.

— А вот и да. Это заколдованный принц. И он очень богат! Только вот беда: всё богатство принца заколдовали! Превратилось оно в листочки! Вот я и собираю их стою.

— И что, прямо всё — в листочки? — заинтересовались мальчики и девочки.

— Прямо всё. Но они перемешались с настоящими листочками. Вот соберу и буду отделять фальшивки от денежек, — я изобразил грусть, выпятив нижнюю губу.

— Блин, опаздываем уже, — спохватился кто-то в толпе и потянул остальных дальше по улице.

— А кто же ты тогда? — на бегу обернулась девочка в красной шапочке.

— А я и есть голубь! — прокричал ей вслед и продолжил мести. В мыслях теперь мы стояли за мольбертом с дедом вдвоём.

***

     Когда выпал первый снег, Хромик улетел. 

     Я перевернул его гнездо, распахнул окно, высунулся, покрутил головой влево-вправо над побелевшим подоконником и всунулся обратно. Залез под кресло в спальне, отодвинул все картины в большой комнате. Делал я это методично, но без сильного рвения. Хром бы не стал прятаться.

     С тяжёлым сердцем я спускался вниз — в тапочках на босу ногу и накинутой куртке — лазил по кусткам, светил в окошко подвала фонариком. Поднялся за крупой, спустился, рассыпал, потом ещё раз поднялся за колбаской. Но на лакомство прилетели незнакомые голуби — они держались от меня в стороне, неодобрительно поглядывая на мой нос. Но стоило мне отойти, как накинулись на приманку для Хрома.

***

— Ну Митя, ну не расстраивайся, может, он прилетит обратно, — Верочка сидела рядом со мной, её мягкое плечико то и дело соприкасалось с моим.

     Пашка прикрыл глаза и отрицательно покачал головой. Лёха открыл рот, но быстро закрыл. Вдвоём они зажали Горбатого — и подливали ему и подкладывали всяких салатов, которые наготовила Верочка. Следили, чтобы не ляпнул чего-нибудь в своей горбатой манере.

     Я сидел понурый. Представлял, как Хромик один на ветру и морозе сидит где-то в незнакомом месте, а лапка бессильно болтается в оковах новой лески. Но видения эти быстро проходили — и оставалась только пустота. Я знал, что Хром не вернётся. 

     Когда поздно вечером все расходились, я потянул Верочку за руку. «Останься». И она осталась.

***

     С Верой мы переехали в просторную квартиру на первом этаже. Я забрал самую маленькую комнатку себе под мастерскую, а ей предоставил огромную залу, в которой можно и стол поставить, и всех гостей вместить. В спальне обосновалась широкая кровать. Квартиру бабушки и деда мама сдала какому-то студенту-технарю, предварительно закрыв большую комнату на ключ. Когда я забирал натюрморт с сиренью — я решил забрать только эту дедову картину — увидел, что холодный шкаф стоит пустой и чистый.

     Теперь днём я обучал детишек. Мы выстраивали композицию, покоряли перспективу и вели штрих от плеча. А потом размазывали краску по ладоням и закрашивали так огромные листы, пока совсем не исчезали очертания пальцев. Иногда получалось очень хорошо, а иногда — совсем грязь. И это тоже было хорошо. 

     По вечерам я зарисовывал, как Вера что-то жарит, подносит чашку к губам, сушит волосы, привстаёт на носочки, поправляя чулок. Иногда писал огромные абстракции, но всё чаще уходил в экспрессионизм. Вера морщила носик, глядя на картины, но всегда улыбалась, когда слышала о них что-то хорошее.

Ночью я долго гладил прильнувшую ко мне Веру по аккуратной круглой голове. Над нами висели две картины: сирень и моя, в которую из дедовского натюрморта перепрыгивали не соцветия, а зелёный и фиолетовый, их трогательная встреча и единение. Так мы и засыпали в полной тишине и темноте. И только редкий луч от фар случайной машины мог пронестись по стенам, на миг выхватывая из полотна по-куриному корявую одинокую подпись: Митя Хромов.