Поездка в Ригу

Квартира Венички

     Я не нашёл лекарства от изжоги, должно быть, оно осталось у меня дома, в ванной комнате над раковиной в шкафчике за зеркалом на третьей полке между ватными палочками и перекисью водорода. Мне нужен был «Гасек Гастрокапс». Утром. Одна таблетка. Натощак. После кира.

     Теперь я начал искать себя.

     Без толкового самоанализа это поиск потерявшегося тела. Гляжу по сторонам и настраиваю сбитый прицел: конечно же я в квартире Венички. – Где мне ещё быть? Его крышкин дом живёт собственной жизнью! – Громко хлопают неплотно прикрытые двери, загадочно поскрипывает старый паркет. – Так это сквозняк гуляет, скажете вы. – Исключено! Все эти странности остались, когда мы закрыли окна в помещении на два дня, отменив тем самым разгул ветра. Сделали мы это единственно для того, чтоб нашим общим настоявшимся перегаром призвать – Спиртного Духа. С ним напиваешься до сшибачки и потом просыпаешься утром по щелчку, со свинцовой головой, элементарно от нехватки воздуха. Голова тяжелеет, а мозгов не  прибавляется. Просыпаться неприятнее всех было Коле:

– Ну всё, я поехал в Ригу! – говорит он и забегает в туалет для прочистки желудка.

     В перерыве между истошными звуками я нескромно спрашиваю в каком смысле ему, собственно, понадобилось в Ригу – обычный интерес студента-филолога третьего курса. Побледневший Коля отвечать не в настроении; одной рукой он держится за рот, другой – вручает мне словарь Ушакова, лежавший рядом с унитазом на тот случай, если кто-то захочет на фаянсе провести время с пользой. Я пролистал книгу до нужной страницы и, где стояла закладка, обнаружил, что затейливая фраза с авторитетом устойчивого выражения заключала следующее лексическое определение:

     «Ехать в Ригу (разг. вульг.) – извергать рвоту при сильном опьянении».

     Впрочем, не знаю, чего в Риге такого тошнотворного. Мои познания о городе можно ограничить Болдераем – из своего района я не выезжал примерно с тех пор, как начал пить. А начал я словно с запоя. Он получился затяжным и болезненным. Нет, я не маялся от опохмела, не ехал в Ригу – я всё сдерживаю в себе. Выпитый алкоголь не выводится, он копится в организме, окисляется и превращается в непроглатываемую изжогу, сжигающую слизистую едким веществом. Я обязательно вернусь к себе домой за своим лекарством. Только ещё следует разобраться с Колей – у него скоро смена в «Максиме», куда я обещал его отвезти.

– Короче, я бросаю! – сказал Коля и театрально ударил указательным пальцем по шее. На нём уже была одета роба охранника и, если бы не клоунский галстук G4S, он выглядел бы тогда серьёзно. – На этот раз: наверняка. Не задерживается во мне ничего, сам видишь, в конце концов всё наружу. Зачем тогда пить? И надоел мне этот дрдом, жизнь в порядок приводить надо.

– Скоро твоя смена, – хмыкнул я, собираясь на выход, – пойду двигатель прогревать. Ты тоже давай шевели поршнями. Жду внизу.

– Тебя-то не прошибает, – говорил Коля мне уже в спину, – ты молодой Чинаски, забористый и не похмельный.

     Я с косой ухмылкой вышел из квартиры на лестничную клетку и хвать… – жжение чиркнуло спичкой по пороху, разгорелось из огня в полымя, да ещё как! – тут же согнулся на перилах и меж пролётов пустил длинную, тягучую слюну с оттенком красного цвета – шмяк – и, ей-богу, окончательно утвердился в том, что хватит: харе, а не то хана.

Улица Лиела – Силикатка

     Спиритический сеанс (или как я его называю: спиртический) осуществляется герметическим запоем, концентрат летучих веществ начинает обладать осязаемой формой, материализуется Нечто, висящее в спёртом воздухе, который спёр, разумеется, перегар испытателей. – Что бы это ни было, это наш потусторонний гость и призрачный собутыльник. Взгляд чуть в сторону, так чарка уже и пустая стоит. Кто выпил? – Никто не признаётся… – Дух, стало быть! Застолье он покидает утром, при первой удобной возможности – видимо, довольствоваться четырьмя стенами будет только домовой – туда, за порог квартиры Дух шагнул и проследовал до машины вместе со мной. Он расположился по всему салону сивушным запахом, из-за чего я даже заколдобился, опустил ручкой окно (машина у меня была намного старше меня) и по-собачьи высунул голову. Чтобы сесть с утра за руль, надо выпить недостаточно, но, если выпить недостаточно, ночью сонная истома не наступит и придётся слышать скрежет из судоремонтного завода. Сложно заснуть, пока не заснул Болдерай. В то время как природа в мирной тишине своей таит обещание жизни, гремящие цехи ей всячески мешают. Лязг металла истерическим криком проникает в спящий район, раздражает слух и добивается бессонницы. Как-то по-особенному звучит техническая промышленность, как-то неестественно и в то же время по-человечески. Утром завод молчал. Но я вспоминал его жуткое эхо, смакуя металлический привкус во рту.

     С первым поворотом ключа скрипучие дворники принялись подметать осенние листья на лобовом стекле; со вторым – прокашлялся мотор и с не большой задержкой включился «Lounge FM». Я нагнулся вниз. Руки стиснулись между коленей, пальцы крепко сплелись – так ощущаешь себя сдержаннее в ожидании беды. – Её не придётся долго ждать. Изжога проводила по горлу, точно спичкой по коробку, тело судорожно разжалось, выстрелив, как пружина. Выпрямиться, однако, не получиться, препятствием окажется руль – я врезался в него затылком и чуть не лишился сознания. Из колонок заговорил низкий голос диктора, исполненный в сексуальной манере:

      «Радиостанция Lounge FM. – лучшая музыка в формате lounge, chill -out и downtempo.»

     Весь мир, казалось, отыгрывался на мне. Что ж, я могу ему ответить! Когда мне больно, я невольно хочу распространить, а точнее – разделить свою боль, переложить её на других. Я не стал мелочиться, и вызвал катаклизм: прямо передо мной, на улице Лиела зарождается трещина, она разрастается увечьями на асфальте, перебирается через заборы, ползёт к домам, лезет на стены и подымается до крыш домов, разваливая их, как песчаные замки – моё мыслепреступление подвергает всех горожан хоть и не настоящей, но всё ровно ужасной, гибели, правы WWF-активисты и прочие борцы за окружающую среду, говорящие, что первый роковой надрез на поверхности земли создаёт человек своим пагубным влиянием, ведь справедливости  ради на моих глазах Болдерай рушится от землетрясения, проваливается в огромную пропасть, которой не видно конца. От нашей цивилизации останутся лишь руины, а мы будем –  загнаны и забиты – под её завалами. И не так жаль, если жили до этого не здоровой жизнью и не в здоровом месте, так и не поняв, что перенаселённый нами мир – прекрасен.

     Вдруг отдалённый, неразличимый шум прервал мои мысли и вернул к реальности. Развалины аккуратно сложились в здания, широко распахнутые трещины затянулись, словно молния на куртке. Мой человеческий геноцид был отложен. С новым, более чётким откликом, распознал я металлический скрежет из судоремонтного завода. Режущим визгом проснулся Болдерай и сильнее загудела моя ушибленная свинцовая голова. Не доев раскрошенный батон хлеба, взлетели испуганные голуби и спрятались в вентиляционные отдушины под крышей подъезда. – А может и вовсе, в небесные хляби! – птицы же свободны, они способны улететь, куда угодно, зачем им держатся одного участка земли? пастись у скамейки, где сидит их первонайденный благодетель? если тот в обмен на хлеб забирает крылья! Старуха, прекратив раздачу халявы, тоже двинулась домой, у неё, представлял я, либо нет голодных внуков, либо внуки у неё беспризорные, своего рода те же птицы, только из рук вон – перелётные, покидающие семейные гнёзда и сбивающиеся со стаей в мелкую шпану – в Болдерае так и происходит с молодыми неокрепшими умами: выходят на улицу и совершают ошибку. Я провожал взглядом согнутую кривым позвоночником фигуру и мне было даже грустно, что ей теперь некого воспитывать на своей скамейке, в молодости она может и пользовалась своими крыльями – совершала далёкие полёты в разные страны, познавала мир, но теперь не то, чтобы летать – ей ходить удаётся с трудом; хрипя, подымается на пятый этаж, к однокомнатной кормушке, прячется в укромных стенах, точно её сосед, что, несмотря на угрозу выселения, ещё куролесит и бедокурит с друзьями днями напролёт.

Силикатка – Улица Гайгалас

     Они шли ко мне – Коля с целеустремлённо-деловой походкой; Веничка, неумело переставляя ноги, и двигаясь по замысловатой кривой, очевидно, всё-ещё поддатый. 

– Поехали, мы опаздываем, – забрался в машину Коля, официально прилизанный и по-понедельничному серьёзный.

– Да, вези свой лимузин быстрее в магазин, – добавил по-пятничному разгульный Веничка, – я загнусь, если не опохмелюсь!

     Поехали вдоль Булльупе, по направлению в «Максиму». Через минуту свернули на следующем повороте и оказались на Силикатке, среди блочных домов, стоящих шеренгами с обоих сторон дороги. Я повысил громкость радио – я так постоянно делаю, чтобы не слышать, как жалобно дребезжит старый мотор – музыка до поры до времени, подобно скрипачам на Титанике, устраняет явную видимость проблемы, на решение которой, один чёрт, не хватает средств. Не в пример поломка собственного тела, чьи дефекты никак не спрятать. Тело всегда говорит с помощью боли. Лучше сразу звонить 112, если ты его явственно чувствуешь внутренними органами – они отвечают за жизнеобеспечение и обращаются к хозяину по исключительно важному поводу, принимая самые убедительные меры манипуляции и бессовестно отвлекают в решительный момент: случился опасный манёвр – если бы за мной следовал такой же шустрый водитель, произошло бы неминуемое столкновение; я дал по тормозам сразу после того, как железнодорожный светофор передо мной мигнул красным – чудо, что мне хватило дистанции, и я не очутился на рельсах. Через долгие пять секунд опустилась железная рука шлагбаума в нескольких сантиметрах от капота. На горизонт выглянул грузовой и очень медлительный поезд.

– Ну кто так за вожжи дёргает? – рявкнул Веничка, влетевший лицом в заднее сидение.

     Я никак не реагировал: вчерашний алкоголь, так и не переварившись, похоже, смешивался с поджелудочным соком, превращаясь в недопитый крепкий коктейль. Во всём этом я винил присутствие Спиртного Духа, жгучее, как водочный перегар. Но если обратиться к здравому, почти трезвому смыслу: откуда я знаю про Спиртного Духа? что это за мутная и непроветриваемая чертовщина, преследующая нас? – Определить, признаться, его подлинную сущность оказалось сложнее, чем я думал. Передние окна я оставлю опущенными. Пусть растворится непонятный осадок с лишними промиллями и всё больше продувает воздух.

– Знаете, – начал Коля, убавив громкость динамиков, – каждый раз, когда проезжает мимо поезд, я так радуюсь, что я под него не попал с похмелюги. Но я всегда при этом думаю, какой смысл мне на ту сторону было идти? Ведь кончатся вагоны, я перейду железную дорогу, а в моей жизни ничего не измениться. От слова совсем. Это, если задуматься, так печально! Сколько их там штук? – 50 или 60 – неужели они все были зря… Чего мы на самом деле стоим и ждём?..

     Веничка оживился, словно проглотил за весь день первую рюмку:

– Давайте плюнем на всё и уедем в Ригу! Я никогда не видел церковь Святой Лаймы. Все говорят: Святая Лайма, Святая Лайма. Ото всех я слышал про неё, а сам ни разу не видел. 

– Опять ты заканючил! – сказал Коля.

– Искать надо в старом городе, – продолжал Веничка, – не путать только с пивнушкой! Помню, надрался я там и подрался потом с иностранцем каким-то – мне он сразу не понравился, мутный тип такой, вроде тех туристов, что постоянно ссут на Статую Свободы – а я таких на дух не переношу. Саму же церковь Святой Лаймы я в итоге не нашёл, хоть и крутился всю ночь около тех мест.

– Проклятие! – посмотрел на часы Коля, – я уже как целую минуту должен отметиться и патрулировать местность. Я никогда не опаздываю! Ни-ког-да!

     Не обращая внимание на беседу друзей, я вынюхивал свои ладони – проблема в том, что они запахли сигаретами – нет! – они и раньше так пахли, но теперь я обоняю по-другому, и они мне не нравятся – и ладно, ладони! – засунул в карманы и их вроде и нет, – а как спрятать окружающую среду? – она же тоже воняет – мы дышим этим смогом, этими вредными газами из Болдерайских труб промышленных предприятий и я, затяжками вдыхая продукт сгорания, понимаю, что изжогой страдать должно абсолютно всё вокруг. – Надо убираться отсюда! – Ну и куда ты собрался? – … – Где лучше? – Где нас нет! – Но без нас везде лучше…

– … Камон, эти вагоны когда-нибудь закончатся? – верещал Коля.

     …Надо торопиться! – Да вот только перед смертью не надышишься! – Разве он здесь есть?.. – Кто??? – Во-з-здух! С каждым прогорклым вздохом усиливалась моя внутренняя язва. Я слабее её, и я теряю контроль, от чего случается срыв – безудержно – вслух:

– На что нам эта свобода?.. На что мы её тратим, ради чего выжидаем выходной или последний вагон? Почему мы так любим свободу? Такую никчёмную и зассанную. Личное время бы с пользой проводить, с у-м-о-м, а мы его спускаем на бычью синьку. И никакого даже телячьего кайфа!..

– …только бодун с утра… – подхватывает Коля.

     Нависло неловкое молчание. Опасаясь выхаркнуть протуберанца, я прикрыл обожённый рот, и выглядел, полагаю, глупо, будто провинившийся ребёнок, сказавший матершину при взрослом. Хотя я произнёс, возможно, самые резонирующие слова в своей жизни.

     Поезд с унылым стуком колёс проехал переезд, а вместе с ним – вагоны времени, которые мы потратили на раздумье. Поднялась преграда, блокирующая движение. Ехать дальше было сложно, даже после того, как я, проехав пару метров, понял, что забыл снять с ручника. До магазина оставалось всего три поворота: направо по улице Гайгалас, затем налево по Финиера и снова налево к «максимовской» парковке – надо было ехать куда угодно, только не туда.

Улица – Гайгалас – Даугавгривское шоссе

     В любой бедственной ситуации одной единственной альтернативой было пойти выпить. Тут я вспомнил, что Коля с юности испытывал принципиальное отвращение к алкоголю и упрямо держался рамок сухого закона. Когда закон потихоньку стал принимать поправки, Коле все отказывались начислять – думали, оберегая друга от соблазнов зелёного змия, занимаемся благим делом – но нечистый искусен в сетях своих, нам бывало слишком весело на кураже и своим примером мы не смогли внушить, что пьянки от лукавого и, как заявляли в сердцах, «фигня беспонтовая». Коллективная зависимость будто бы началась с детства, ещё под столом, среди ног дядей-пап и тётей-мам, людей, собравшихся ради громкого застолья, превративших старую дружбу в кухонное собутыльничество, чьи весёлые крики – с оговорками: «это, сына, плохо» – было слышно по всему дому. Понять, что это плохо мне удалось, к несчастью, довольно поздно. Но, по всей видимости, раньше, чем советчикам.

     При каждом повороте я уступал дорогу машинам, имеющим преимущество, был предельно осторожен, медлил с излишней осмотрительностью – наверно для того, чтобы выиграть время и сообразить, что сказать в продолжение диалога. Слова не лезли, из меня могли выйти только вспышки неуправляемого гнева, только желчь поджелудочной железы, кислоты и щёлочи. Казалось, наступил тот самый поворотный момент, он вылез лазейкой, уводящей из жизненного тупика. Коля, приникший к окну, скрывал свой вымучено-задумчивый взгляд: скорее всего он больше не хотел отправляться на работу.

– Ну так что, работяга? – хлопнул Колю по плечу неугомонный Веничка, – Поедем в Ригу? Скажешь начальнику своему, что подхватил страшную инфекцию. Давай, ну! кто не рискует, тот не пьёт шампанское. – Хитро: – а пить мы не будем, понял?.. Мы же к Святой Лайме собираемся. Надо и честь знать.

     Коля, махнув рукой, сказал:

– Ай, пошло оно всё к чёрту.

– Это, получается, поедем?

– Живём один раз. – так же туманно ответил Коля и улыбнулся в усы.

– Тогда вези нас, Никита, в столицу, пока никто не передумал!

– Так мы же и так в ней живём, парни! Как можно уехать в Ригу, так её и не покинув?

     Мой вопрос имел спорную формулировку, если учитывать один очень важный нюанс: загляните в карту! видите? – неспроста многие граждане не признают соседство двух населённых пунктов, не говоря уже о их родственных узах и территориальном единстве, ведь между Ригой и Болдераем – большие глухие расстояния. Место, где я жил всю свою жизнь, являлось по своему расположению сиротливым уголком; таким же изолированным – как я. С детства я поставил пределом себе родные окраины, посчитав, что их масштабов мне будет всегда хватать – во всяком случае, ими довольствовались многие мои знакомые.

     Улица неслась на встречу. Коля напряжённо вжался в сидение, то ли от такого же волнующего ожидания перед неизвестностью, то ли от предвкушения неприятностей, подстерегающих его на обратном пути, по возвращению в «Максиму». Представляю, как там все перепугались из-за спонтанной пропажи превосходно дрессированного сотрудника – замену найти будет не так уж легко. Один Веничка был в приподнятом настроении и пытался нас подбадривать:

– Вы наверно начинаете жалеть, что мы уехали из Болдерая. Так это зря. Потому что мы покинули на самом деле – Болдеад! Если туда добираются не по Даугавгривскому шоссе, а по улице Клейсту, то обязательно пересекают огромное кладбище; оно имеет не только удручающий вид, выраженный по непосредственному назначению, но и содержит пугающее напутствие для тех, кто направляется дальше, негласно звучащее как: «оставь надежду, всяк сюда входящий». Теперь уж мы покидаем эту хтонь, теперь мы свободны и у нас появилась надежда!..

     Когда он это говорил, мы снижались с пригорка, скрывающего за собой наш потаённый окоём, и погружались в лес, который так и подмывало язык назвать – сумрачным. Мигом нас окружили величественные густые деревья, и мы увидели дорожный знак, предупреждающий о вероятности встретиться со всяким зверьём на своём пути; потом листва расступалась и сквозь неё вместе с палящим солнцем всё явственнее проглядывали тощие поля, чья протяжённость сознательно увеличивала уединённость жилого участка, оставшегося позади.

Даугавгривское шоссе – Рига

     Сохраняя вид героического простодушия, я преодолевал черту маленького района и попадал в непривычный мир. Мне становилось дискомфортно, чтобы не сказать страшно, меня будто с корнями выдирало оттуда, куда я крепко врос. Между тем, человеку, как и растению, полагаю, полезна пересадка на новую почву – провести всю жизнь на одной лужайке для нас слишком ничтожный исход. В конце концов зачем машина, если на ней не путешествовать, справедливо спрашивают дети у взрослых. А путешествием свою не долгую поездку я могу назвать по причине своей географической ограниченности. Конечно, я забыл про свой «Гасек Гастрокапс», вследствие чего придётся потерпеть и принимать лекарство из Сенеки на основе стоиков.

     Рига была взаправду. Давно я здесь не бывал, потому, приехав сюда, я ощутил себя туристом из Болдерая, и ещё из прошлого. С меня не сходило удивление, для меня высотки Задвинья были выше, вантовый мост вантовее и сразу за ним – Старая Рига – старше. Прозвенели колокола, и уж не знаю чьи они были – Домского собора или Церкви Святого Петра, как бы то ни было, хочется верить, что били – из «Колокольни Счастья», каковой называют ещё церковь Святой Лаймы. – Дело, на сколько мне известно, в том, что колокола церкви не отмеряют часы и не сообщают о какой-нибудь службе – они, прямо скажем, звенят от чьей-то радости!

     Я представлял себе алтарь, вернее, капище, где в обличии идола замерла Святая Лайма. Чтобы исцелить свой недуг, я готов на одном согнутом колене сначала присягнуть и потом уже на двух – покаяться перед божеством: думаю, что в какой бы то ни было религии, даже языческой, больше радости в кающемся грешнике, нежели в девяносто девяти самодовольных праведниках. И всё же: что я скажу Лайме при встрече? как оправдаю свою разнузданность? Я искренне понял: тело – храм, который я вероломно осквернил; спасение лишь в очищении, я буду просить о нём не столь ради утоления страданий, сколь ради – чистоты, самой по себе безупречной и праведной.

– Зачем мы пьём? – спрашивает Коля.

     Веничка первый нашёл, что ответить на этот, казалось, глупый вопрос:

– Всё как у людей: когда случается хорошее, пьём, чтобы было что вспомнить; когда случается плохое, напротив, чтобы было легче забыть.

– А когда ничего не случается, – подытоживает Коля, – чтобы что-нибудь случилось! 

     А случилось вот что: пьёшь в компании сперва от скуки, а когда это уже стало какой никакой зависимостью – со скукой. Градус не понижается и не снижается. Стопка, ещё стопка: ничего. Ты не пьяный и ты не трезвый – ты никакой. Получается точно в песне Григория Лепса: «в тебе больше нет хмеля и крепость твоя не та». И вместе с этими мыслями я понимал, что мне становилось лучше и в лёгких освобождалось место для воздуха – беспримесного, свеже-осеннего воздуха! – я дышал, а это значит, что Спиртной Дух пропадал: его сдувал порыв ветра, хлынувший через одну оконную раму и сквозняком вылетевший через другую, в открытое пространство. Однако, следует ли говорить, что он пропадал? – этими словами я делаю факт его существования логически реальным. Нет, это нечто через букву «и», самопальная метафора, спиртная персонификация. Он не пропадал!– он по-прежнему остаётся там, где и должен был быть всегда – там, где нас нет. Тем не менее хмеля, играющего в жилках, во мне не было действительно давно – была безрадостная интоксикация и беспокоящие промилли, вливался бесчувственный алкоголь и к груди словно прикладывался холодный утюг, от чего я ловил себя на жуткой догадке, что это жар так в сердце угасает, что жгучим пристрастием напрожигал я молодость.

     Но остатком самой что ни на есть – прожённой – молодости я сыт по горло.

     Горло – жерло.

     Я хочу, чтобы другие чувствовали то же, что и я. Хочу развить боль в эпидемию, сделать из неё сухую статистику. Перед глазами у меня потемнело, должно быть, то не грозовые тучи, а выбросы, загрязнившие атмосферу, густым слоем заволокли собою солнце, и оно становится мрачно, как власяница. Снова растут трещины, и Рига идёт по швам. По инициативе коварных подспудных сил людскому роду свойственна мощная тяга к саморазрушению, она не имеет зримых границ, бьёт рикошетом по всей планете, целиком попадающей в зону поражения, и мир должен вывернуться наизнанку, чтобы избавится от нашей многовековой свалки. Нет, мы просто обречены тем, что мы есть! Мы смертны из-за того, что мы люди. Мы люди из-за того, что мы смертны. И мы главный катаклизм, который постоянно происходит на земле. Нет смысла в отвращении без отторжения. Бурный поток заполоняет мой пропитый организм, поражает стенки пищевода разъедающим веществом, и вот-вот прольётся через край. Губы поползли в стороны. В агонии я сворачиваю с проезжей части, совершая экстренную остановку. И уж примите теперь без исключения – всё, что я больше не в силах сдержать.