***

Этот город, в котором родился и жил,

каждый шум, каждый камень его сохранил,

каждый смысл, каждый стон мне на струны ложится,

горстка пепла его мне загадочно снится.

Город, вспомни меня. Я твой сонный цветок.

Что, сорвав, увлекает ревущий поток.

Я твой странник бездомный, лишённый приюта,

уносящий с собой испеплённую смуту.

Дым зари. Тополиный петляющий снег.

Предрассветного ветра прощальный разбег.

Острорукая башня у старой дороги.

В голове — тишина и раздумья о Боге.

Этот город, в котором родился и жил,

он меня среди тысяч других приютил.

Я тобой, как отваром мечты, очарован,

я в твой камень бессмертный навеки закован.

Неявленная сила

Что делать нам, скитальцам тишины,

в глухих снегах затерянным незванно,

безумцам распахнувшейся весны –

невольно, непрерывно, долгожданно?

Качается недодремавший лист

на сонном тихом дереве Вселенной,

и целый мир коленопреклоненный

стоит пред тем, кто безызъянно чист.

Откуда свет? В потёмках слепоты

нам легче, проще доблуждать столетье,

мы ищем наваждение мечты

в смешном жизнедробительном сюжете.

Шаги стучат, как барабанный гам,

всё чётче дробь, всё бесконечней слово.

По лунно-золотистым куполам

играет сладкий призрак тайны новой.

Прости нас, сердце. Каменеем мы,

твой чудный звук безмолвьем заглушая,

бессильно тонем в чаше тишины,

пустую бессловесность допивая.

Но слова пламя медленней горит,

тая в себе неявленную силу.

Оно наш век для тайны оживило,

оно наш мир спасёт и сохранит.

Сад

Бывали дни, когда в мечтах певучих

я радостно входил в цветущий сад,

над головой развеивались тучи,

вдруг замолкал послушно ветр могучий,

и разливался чистый аромат

цветенья лет, и смыслов озаренье,

меня настигнув, пробуждало звук,

и я внимал тебе, крылатый гений,

моих надежд начальных светлый друг.

И вот теперь не вхож я в этот сад,

на входе строго африты стоят,

свой меч горящий грозно воздымая,

меня в предел заветный не пуская.

И хоть бы глянуть мне одним глазком –

кто ходит там, где был мой тихий дом.

Всё то же ль роз блаженное цветенье,

всё так же чисто смыслов озаренье?

Но не войти. Увы, неусыпим

ряд стражей, что сомкнулись предо мною,

лишь изнутри хохочет эхо злое,

и прежний мир, как сон, невозвратим.

Пускай иной раскроется мне сад,

и кто-то, ласков, робок и крылат,

одарит снова радостным звучаньем,

Пуская всё так. Но садом грежу ранним.

Где всё бурлит от жажды роковой

где я — и бог, и время, и герой.

В тени дерев

В тени дерев проваливаюсь в сон,

мне видится сплетение времён,

глухих дорог нехоженая странность,

грядущих смыслов вещая туманность.

Века как камни — их нестроен ряд,

на них — имён безмолвных отпечатки,

их жизней срок, неумолимо краткий,

прошёл — и всё. И сердце холодят

гранитных мрачных тайн прикосновенья,

и более души не возбудят

умолкшие слова и помышленья.

А между тем столетия назад

в них пламя бурной страсти клокотало.

Их жизнь лилась, как мирный водопад, –

от праздного до скорбного хорала,

любил ли кто из них — любил, но мало.

Священно, нежно таинство времён,

земная нить преемства бесконечна,

и чей-то глас, звучать желавший вечно

недозвучав, уж обратился в стон.

Листвы густой безгрешен, тих напев,

бесцветно зыбок бледный жар рассвета.

Растаял сон. Печальна тень дерев.

Но в их плену мне не найти ответа.

Память

У входа в старинную крепость

памятник древний скорбит,

глухо, безмолвно и слепо

в прах неподвижный глядит.

Мрачно моргают бойницы,

бледно-багров небосклон,

давно забытые лица

вязнут в трясине времён.

Памятник был властелином,

страстным и смелым бойцом,

высшим земным господином,

мудрым и гордым жрецом.

Страшной грозою народов

памятник лютый прослыл.

Жадным дыханьем свободы

он красоту опалил.

Мраморно-серой глазницы

страшен ликующий взор,

в яростной мощи десница

сжала пернатый топор.

Взмах — и глава супостата

с плеч преклоненных слетит,

брат, возмутившись на брата,

сам обратится в гранит.

Над обездвиженной тенью

блещет лазурная даль,

камень охвачен забвеньем,

тленом окутан сераль.

Холодом веет от ночи,

что не родит уже дня.

Мрак беспредельный пророча,

чахнут остатки огня.

Крепость уснула навечно,

отдан безвременью век,

и позабыт бессердечный

памятник — и человек.

А на подножии где-то

робкой, безвестной рукой

имя раба и поэта

вписано волей святой.

***

Веселись, душа живая,

меж холодных стен покоя –

лира плачет, озаряя

ход веков. Прими земное

как желанную награду,

вдохновись огнём хрустальным,

и в пожаре листопада

угадай огней прощальных

беспредельное цветенье,

безграничную свободу.

Неземное время года –

новых замыслов рожденье.

Под равниной небосвода

ты храни меня, мой гений,

я, конечно, сын природы,

брат осенних наваждений.

Ты – от края и до края

мир обняла поднебесный.

Веселись, душа живая,

пусть тебе не будет тесно.

Слово

Я с трепетом тихим тебя берегу,

звучащее в сердце с рождения слово.

И я не желаю восторга иного,

чем другу его посвятить – иль врагу.

С тобой воедино в житейском кругу

я слит навсегда – хоть к молчанью приучен.

Но страшно забыть впопыхах, на бегу,

твоё дорогое, живое созвучье.

И пусть, не скупясь на безмолвный укор,

ты вдруг надо мною возвысишься грозно.

А может, всплакнёшь – непритворно, бесслёзно,

услышав мой горький, скупой разговор.

Но разве смогу я тебя уберечь

от полуистошных порочных накличек

от душетомящих постылых привычек.

от неотвратимых безжалостных сеч?

Во имя тебя всё сумею, смогу

и правду кипящего сердца услышу,

звучи, моё слово, то звонче, то тише,

зароком любви. Я тебя сберегу.