1 место в дополнительной номинации «Мой дом»-2022

Анжелика Кубряк


Дом с бакенбардами


12+

     Натуля не любила хореографию. Она вздыхала, дула щёки, супилась, накручивала тонкие светлые волосы на указательный палец, морщила лоб и тыкала мне в нос тёплым ртутным градусником: 36 и семь — это, вообще-то, серьёзно. Страданья она преподносила со вкусом, выдерживала все необходимые паузы, придумывала новые ходы. Брала измором. 

     Неудивительно, что мы опять опаздывали. Ух-ух-ух — волочила я младшую сестру за портфель, в котором комком валялись чешки, купальник и колготки. Уууу — завывал ветер-задира. Уже наступили осенние пунцовые холода: и взмокшим нам надо было скорее прятаться в укрытие. «Ай, ладно, сворачиваем».

     Я водила Натулю в школу искусств по главной дороге: освещённой, асфальтированной и многолюдной. Длинной, особенно когда пытаешься тащить упёртую малявку на нелюбимое занятие. Но был и другой путь.

     Фонари ещё не включили: приходилось лавировать на волнах брусчатки, чтобы не запнуться. Ямы и лужи, неубранные ветки деревьев и обшарпанные довоенные дома. Не зря мы никогда не ходили «короткой» дорогой – попробуй её ещё пройди! «Ты меня вообще куда ведёшь?» — Натуля дёрнула спиной, так что мне пришлось отпустить ручку её рюкзака. Мы засеменили рядом. 

     «О!» — Натуля потянула меня за карман дутой куртки. — «Дом с бакенбардами!» Недавно я объясняла ей, что такое бакенбарды. И где она это слово только услышала? «Что? Ты о чём? Я же говорила, это когда у мужчин волосы на висках длиннющие». Но Натуля показывала пальцем («Не показывай пальцем!») на двухэтажный домик. С торцов у него вился плющ, залезал на острую черепичную крышу, захватывал перила у высокого входа. Дом отличался от соседей — пошарпанный, да; но по-особому статный. И правда, с бакенбардами.

     «Ладно, идём», — буркнула я. Но Натуля подбежала к нему и замерла. Не разглядывала строение, а развернулась и вытянула шею вбок — что-то услышала? Но когда я подошла, никаких особенных звуков не было. «Потопали, опять нагоняй получим», — подтолкнула я её.

     Натуля быстро забыла про дом, как и про слово бакенбарды. Я и сама думать о нём не думала (ни о слове, ни о доме), но у друзей пошли репетиторы и кружки до самого вечера. Я же ни к чему склонности не имела: в школе проблем не было, и то хорошо. А что там дальше — и «репетиторские» особо не знают. А то один раз что-нибудь ляпнешь — что балетом хочешь заниматься — и всё, ходи на ненавистную хореографию, сама же напросилась. 

     В общем, со школы приходилось идти одной. Дорогу эту всегда хотелось растянуть — чтобы подольше не браться за уроки, не следить за вечно убегающим супом, который наварила с вечера мама, не затягивать сестре тугую гульку, пока она ёрзает и доказывает, что сегодня заболела «всамделешно, не видишь, что ли?» Так я и решила сделать кружок и пройтись по брусчатой улице. 

     Летом там часто сидели юные художники — у них был пленэр. Мальчики и девочки (в основном девочки) сворачивались улиточкой на низких стульчиках для рыбалки и старательно выводили черепичные крыши, покосившиеся витиеватые заборчики и подбитые хаусмарки. В холодное же время здесь было тоскливо и безлюдно. 

     Я зарылась с носом в шарф, подтянула лямки рюкзака и пошла по подобию тротуара. Наверное, и не стоило сюда приходить, могла бы уже дома греться и пить сладкий чай с лимоном. Или без лимона. Можно и без сахара, главное, что горячий… Но тут я увидела его. Точно-точно, дом с бакенбардами. 

     Он показался более суровым, чем в прошлый раз. Наверное, потому что я подошла с другой стороны: «нерабочей», как говорят фотографы. Дом свёл свои черепичные брови и как будто чуть отвернулся от дороги. Ну и ладно. Но на секунду я всё-таки остановилась. Прислушалась. Что же тогда услышала Натуля? Непонятно.

     Хоть дом с бакенбардами и оказался не самым дружелюбным строением на брусчатой улице, на той же неделе я опять — будем считать, что случайно — прошла мимо него. Начинался дождь, так что разглядывать постройку я не стала. Но заприметила, что из глубины окна сочился слабенький, распадающийся на тоненькие нити свет.

    И так начались мои встречи с домом. С Натулей мы теперь срезали путь по брусчатой улице (сестра больше не проявляла интереса ни к зданию, ни к бакенбардам в принципе), со школы я делала круг по ней же. Каждый раз дом открывался с новой стороны: фасад казался то желтоватым, то охристым, трещины словно переползали от одного угла к другому, ступени каждый раз оказывались проваленными в новом месте. 

    Неизменным оставалось одно: недружелюбность дома. С какой стороны не подходи, в какую погоду его не разглядывай — всё веет холодком. Если бы дома умели курить трубку, этот бы закуривал каждый раз, когда я прохожу мимо, и демонстративно отворачивался, закрывая лицо своим огромным бакенбардом. 

     Когда выпал снег, улица преобразилась. Дворники здесь работали плохо, так что всё стояло заснеженное и нарядное. Белая пелена скрыла неровности городского ландшафта — и обшарпанность его эндемиков. Из глубины дома с бакенбардами стал чаще доноситься слабый свет, дорожка всегда была расчищена и посыпана песком. Впрочем, скоро возвратился хоть ветреный и колкий, но плюс, и от былой красоты остались только серые сугробы.

     А потом наступила весна. Как оно бывает, всё распустилось, распелось, раззадорилось за одну ночь. Хорошо было пройтись здесь в распахнутой куртке. И даже дом с бакенбардами не казался слишком суровым – просто с дурным характером. Что ж теперь? Перевоспитывать поздновато. Да и попривык он ко мне: не воротил карниз при моём появлении. И на том спасибо.

     Но тут пошёл этот слушок. «Ты знаешь, что на этой улице есть ящик желаний?» — по-заговорщицки спросила Натуля, когда мы опять опаздывали на хореографию. «Что? Что ещё за ящик?» — ответила я скорее для приличия. «А вот такой. Почтовый. Ты в него записочку с желанием, а ещё лучше прямо на нём написать — и всё, точно исполнится», — довольно объяснила она. Она всегда радовалась, когда знала о чём-то, о чём была без понятия я. 

     Тогда я только закатила глаза. Но уже к середине апреля небылица пробралась из младшей школы в среднюю, там очаровала пару-тройку ребят и те перекинули её к нам, старшакам. Первыми на поиски отправились выпускники. К концу года благоразумие совсем покинуло их умы: до экзаменов оставалось всего-ничего. Но скоро и мои одноклассники пошли рыскать по брусчатой улице. Что, в десятом классе желаний нет? 

     Девочки разглядывали каждый дом, но критериев никто не знал. Мальчики просовывали носы за калитки: какой тут почтовый ящик? Везде были обыкновенные. Я ходила с ними за компанию, иногда с нами бегала Натуля со своими друзьями. Прогулки эти были мучением: рано или поздно они поймут, какой дом им нужен. Тот, что не похож на остальные. С бакенбардами.

     «Эй, тут нет ящика!» — закричал кто-то из ребят. «Смотри, какой чудной, это точно здесь», — шмыгнул носом другой. Все столпились у калитки. Я встала с краю. «Короче, плющ этот видишь? Сто пудово под ним, где ему ещё висеть? Погнали», — одноклассник толкнул калитку и все гуськом, чуть пригнувшись, пробрались к дому, даже малыши вместе с Натулей. Я не решалась.

     «Ну, и теперь-то что?» А вот что. Девочки стали аккуратно отодвигать листья, пытаться нащупать стену. Но пара движений – и полетела зелень, тонкие стебли изогнулись под натиском тонких пальцев. «Ох!» — просел дом. Вьють! — посыпалась его шевелюра. И я впервые почувствовала беспомощный взгляд высоких окон.

     «Хватит», — тихо сказала я. Конечно, никто не услышал. «Эй, перестаньте», — вбежала за калитку, стала отталкивать ребят. «Ты что, больная?» — «Да хватит, хватит же!» Я кого-то схватила, кто-то схватил меня, зажал у окна, малышня стала плакать. Толк, щёлк, ой, ах ты! Свалился портфель, я нагнулась, чтобы поднять его встала — и тут звон.

     Все замерли.

     Это что-то упало в квартире. Я повернулась к окну, вгляделась. Большая зала, резная стенка, хрустальная люстра. А у проёма двери кто-то лежал, вцепившись в сползшую со стола скатерть, рядом — осколки. Я и не заметила, как все ребята убежали. Это был пожилой мужчина, он удивлённо разинул рот, наши глаза встретились – и я тоже побежала. 

     «Эй, что там, что там?» — догнала меня Натуля. Я встала. Мы были в самом конце брусчатой улицы. В руках она крутила ключи от нашей квартиры. «Там что-то с дедушкой?» Да, что-то с дедушкой. 

     Мы постояли.

     Если подумать, брусчатая улица всегда была заполнена странными звуками. Листва тут шелестела по-особому, солоновато, калитки открывались в низкой тональности, а ветер скрипел, застревая в самом воздухе. Всё это я стала распознавать, когда пыталась догадаться, что же там услышала тогда Натуля. Как оказалось — так много всего! Но сейчас в ушах клокотало только тяжёлое, выросшее до размеров дома сердце — тра-тра-та-та-тра-та-та…

     Влажная ладошка Натули в моей руке. Десяток уверенных шагов — и мы стучимся в соседний дом. «Надо срочно вызвать скорую». 

     Ребята в классе сделали вид, что никакого похода за волшебным ящиком не было. Натуля больше не упиралась от занятий хореографией. Но ходили мы теперь по старой дороге. Именно в школе искусств, под доносящиеся из-за двойной двери «раз-два-три, раз-два-три» я и узнала, что старенький учитель музыки, Валерий Карпович, ушёл в отпуск из-за перелома бедра. «Ну, к осени, может, оклемается».

     Летом Натуля стала какой-то пугливой, раздражительной. Больше не пыталась мной командовать и что-то объяснять — исправно читала список литературы на лето, недолго гуляла с друзьями и стала часто задумываться. Вздыхала, замолкала и отводила взгляд.

     В самом конце лета Натуля как будто ненароком привела меня на брусчатую улицу. Легко пробежала под синеватой тенью широких деревьев и замерла перед домом с бакенбардами. Посмотрела на меня, на дом, чуть двинулась к калитке — и замерла. «Ты чего?» Но она лишь пожала плечами и пошла дальше. Я посмотрела на доброго моего товарища. Больше от него не веяло холодом. Разогретый от солнца, он как будто немножечко приветственно трещал, удивляясь сам себе. Из его окна пробивался почти невидимый днём свет. И нет, это были совсем не нити — струны фортепиано. 

     Я зашла в кабинет тихонько, беззвучно. У окна стояло фортепиано, рядом с ним сидел Валерий Карпович. Костыль с подлокотником облокотился о спинку стула, на него падало ещё тёплое сентябрьское солнце. Мужчина прищурился, поправил шерстяной пиджак, явно великий для такого маленького, лёгкого тела. Разинул рот – внутри всё сжалось. Узнал? Но его удивление быстро перешло в деловитость. «Обычно ко мне не приходят старшеклассники. Или вы кого-то привели?»

     Помотала головой. Опустилась на стульчик у двери — очевидно, родительский. «Ну что же вы, смелее. Раз пришли. Сможете повторить?» — и он отчеканил сухим длинным пальцем по крышке фортепьяно трата-та-трата-та-трата-та-та. У меня получилось только тра, и хотя мелодия казалась знакомой и простой, дальше получилось какое-то недоразумение. 

     Валерий Карпович потёр руками по коленам, нахмурился и взглянул холодно, сурово. Я слегка улыбнулась — узнала эту манеру. Расхрабрилась. Давай набивать ритм опять. В общем, втянулась.

     Из-за занятий с Валерием Карповичем водить Натулю на хореографию я больше не могла. А значит, её мучения на этом прекращались. Правда, когда она узнала об этом, то проплакала весь вечер. 

     Играть толком я так и не научилась. Валерий Карпович что-то объяснял, показывал – все вот эти руки парашутиками и что там ещё — всё в своей холодной манере. Он был седой, лысоватый и всегда безупречно выбритый. Но тут и без бакенбардов было понятно, в кого пошёл дом. Впрочем, мне нравилось болтать с ним — редкие шутки были точно в цель. А уж как он рассказывал про музыку! Как она отскакивала от стен мячиком, как недовольно заглядывала через плечо, как морщила нос, потому что я опять что-то там напутала. К концу учебного года Валерий Карпович стал играть намного чаще меня — а я ему объясняла, как же он играет и почему это звучит именно так. 

     И да, через год щёки почти перестали гореть, когда он брал в руки свой костыль. Я думала, что как-нибудь во всём признаюсь. Но вспоминала его разинутый рот после падения – нет, нельзя. Может, он и признал меня. Тогда молчание — вдвойне золото.

     Конечно, после выпуска из школы я не продолжила заниматься у Валерия Карповича. Я знала, что играть – совсем не моё. А вот слушать… Понимал это и мой учитель — и отпустил легко, без сантиментов и неловких слов. Я уехала учиться, и как оказалось, жить в другой город. Больше мы с Валерием Карповичем не виделись.

     Больше мы с Валерием Карповичем не виделись. Да. Но вот его бывший дом. Сколько лет прошло? Не меньше 15-ти. Всегда избегала эту улицу, когда возвращалась домой. Наташа теперь ухаживала за мамой, а ещё учила маленьких непослушных девочек хореографии. После моего отъезда ей разрешили ходить на занятия самой. После этого постепенно вернулись и командирский тон, и упрямство. «Кстати, там на брусчатой улице… Всё такое отремонтированное. Ну, сама сходи», — и она по-детски пожала плечами, как будто никакая она не Наталья Владимировна, а всё ещё Натуля.

     Из сумки торчат ноты, диски, какие-то заметки — столько всего надо прослушать и отрецензировать. Уже 15 лет, как необычно звучит не только брусчатая музыка, но и вообще весь мир. Каждый звук имеет свой весь, свой цвет, свой характер. 

     Характер. Да, и этот дом с характером. Только где же его бакенбарды? И странно-зеленоватый цвет? Видимо отремонтировали: на голубом фасаде белеют оконные рамы, на смену простой железной двери пришла резная деревянная. Вскинула голову. На крыше теперь что-то растёт, выстлан аккуратный зелёный ковёр. И сам дом как будто помолодел, посвежел, повеселел. И жили в этом доме теперь как будто молодые, весёлые люди. Ну надо же, как бывает.

     А это что? Почтовый ящик? А-а-а, вот на что надо было посмотреть. На то, что не успели отремонтировать или заменить. Исполнил желание?..

     Подошла к калитке — какой у неё, оказывается, замысловатый цветочный узор, раньше за ржавчиной и не разглядеть было — и посмотрела на ящик в упор. И ещё ближе. «Не хоч хорео». Прямо так и нацарапано по металлу; наверняка ключом. Точно ключом.

     Мы переглянулись с домом. Теперь я точно слышала его звучание, а он — моё. «Знаю, знаю». Хотелось задержаться, но столько всего надо сказать — и не ему. Пока не ему. Я помчалась к себе, а над брусчатой улицей ещё долго неслось едва различимые воздушные ноты: тра-та-та-тра-та-та. Тра.