1 место в номинации «Проза»-2022 (возрастная категория 18-24 года)

Никита Молчанов


Чердак


18+

И мысль бесплотная в чертог теней вернётся.

Осип Мандельштам

 

1

     В жару он расстёгивал верхние пуговицы своей сорочки и тогда примечали у него на шее замкнутую борозду лилового цвета, с какими покачиваются эшафотники на ратушной площади. Бедняга видать приладил верёвку к ветке, сел на неё верхом, просунул голову в последний хомут, свалился – и был таков. Да ведь, как известно, неприкаянную душу петлёю не придушишь. И не объяснишь потом мертвецу, что его отвергла костлявая. Мертвецы они глупые! К нам в город вообще редко заходят чужеземцы, и никто из нас не вспомнит, когда появился пришлый незнакомец. Узкие зачумлённые улицы приводили его сюда, в закопчённый трактир с низким потолком; садился он неизменно в мрачном углу, за самым дальним столиком, печальный, со спиной согнутой колесом; пил абсент и упорно смотрел вниз. Прозвали его по одной легенде Прометеем. Прометей этот лишь сегодня начал обращать на нас внимание. Он подал голос, заговорил о том, что не даёт ему покоя:

– …Туда запрещали подыматься, место считалось проклятым. Тем не менее, новость о проклятости не спугнула меня, а напротив, завлекла своей мистической силой.

     Мой юный пытливый ум было не остановить. Долгими бессонными ночами я воображал в чём его особенность, такого, казалось, близкого и знакомого, но потустороннего в гуще суеверия. Когда по возрасту полагалось отправляться на службу, я решил напоследок узнать во что бы то ни стало тайну, которая всё время громоздилась над моей головой и была заперта на ключ – я решил подняться на чердак…

     До чердака Прометей рассказывал – хоть его и никто не уполномочивал – про свою прежнюю жизнь: какие картины висели дома, что цвело в саду и в какой месяц, сколько числилось скотины и как звали прислугу. Экспозицию я опущу, однако, отмечу, что, судя по всему, он был весьма образованным человеком, родом из зажиточной семьи. И не врал! Иначе, откуда столько деталей? Суть не в этом. Суть в том, что ему, как старшему сыну, ключ от чердака полагался по наследству; больной отец, лежавший к тому времени на смертном одре, вручил его, взяв слово, что потомок им никогда не воспользуется, и передаст своему первенцу: таков был семейный обычай. Но Прометей нарушил клятву в первый же день и проник на чердак, когда все в доме легли спать…

     Свеча, с которой он поднялся на верх, горела не долго. Всё же хватило времени увидеть, что чердак изнутри оказался намного больше, чем снаружи, то есть, чердак просто не имел зримых границ. Не за что было ухватиться: никаких стен, никаких вещей и, конечно, никакого люка, какой бы вывел обратно из этого заточения: всё пропало. В бесконечной пустоте Прометей продолжал идти, несмотря на усталость. Достигая физического изнеможения, он избавлялся от переживания, травмирующего рассудок, от безумия, парализующего тело. Когда догоняли мысли о неминуемой обречённости, ускорялся, бежал так долго, так быстро, – так, чтобы ноги изнывали от боли и мучились сильнее душевного состояния. Иначе бы наступило осознание, вдумчивость, сумасшествие...

     Прометей прервался на полуслове, чтобы допить свой абсент. Его бледный цвет кожи, понимал теперь я, это меловой оттенок испуга. Стакан он поднял трясущейся рукой, и пил, морщась до отказа, как ребёнок. Впрочем, он и вправду выглядел молодым и годился мне во внуки.

– Ты продолжай – поторопил его я. Новоявленный незнакомец и раннее возбуждал во мне интерес. Правда, сам бы я никогда не начал с ним диалог: как никак юродивый, даже местные верзилы не смели ему дерзить: неизвестно чем ещё аукнется.

     Дальше Прометей с трепетом рассказывал о появлении света, колкого, будто, остриё иглы. Он тянулся к нему жадными руками, пытался схватить его и потрогать, сладостно представляя, как он выведет его обратно, в прежнюю светлую жизнь. Однако, приблизившись к единственному ориентиру, Прометей увидел, что это не исходящее этажом ниже, взобравшееся до потолка и протиснувшееся сквозь щель дверцы люка яркое свечение! – то к всеобщему нашему удивлению оказались далёкие огни ночного города. Косой и жёсткий дождь ударил в лицо, промозглый ветер облепил сорочкой мокрое тело, дрожа всеми сочленениями, Прометей входил в стоячую, мертвую, затянутую ряской воду, в густой туман, рассеивающейся тьмы, словом, он возвращался в мир, а там не далеко и – узкие зачумлённые улицы, закопчённый трактир с низким потолком и паучье место в мрачном углу, за самым дальним столиком...

– Почему ты не вернулся домой? – спросил его я.

     Прометей закрыл лицо ладонями и по щекам полились слёзы:

– Ты не понимаешь, я до сих пор не могу найти выход из чердака!

     В трактире поднялся хай и хохот – грохотали столы, проливались кружки пива, кто-то, хватившись за живот, чуть не свалился со стула; заржали даже лошади в конюшне, услышавшие резкий шум за стенкой: конечно, думала публика, это пьяная несусветица! – здесь и без того хватало лужённых глоток и окосевших сумасбродов!

– Не смейтесь, смертные, над мертвецами, – сказал трактирщик.

– Не мертвец я, покуда не увижу могилы своей! – отвечал Прометей.

 

2

     Никто не знал, как истинно зовут незнакомца, да и сам он, видимо, давно отказался от собственного имени. Потому прижилось прозвище. Все ли знакомы с легендой о голодном стервятнике? что не понимает сна своей добычи, что стережёт у окна, кивает вслед за вздымающейся грудью, считает удары сердца и никак не может дождаться последнего, рокового. – Затворник, не понятно откуда взявшийся, он просто не мог не стать источником слухов и сплетен! – Прозвище Прометей, как вы понимаете, родилось из легенды, построенной на древнегреческом мифе, а легенда родилась, стоит полагать, из личной обиды на то, что этот выпивоха по заверению одного балагура принимает слишком много на свою печень, оставляя после себя засуху в трактире, что, конечно же, пустой трёп. Но почему стервятник не нападает? – Стервятник не может забрать жизнь – добыча издаёт звуки, двигается, дышит! – Стервятник может забрать только смерть.

     Легенда про голодного хищника мне показалась нелепой выдумкой, а вот рассказу про чердак – то ли от старческого простодушия, то ли от чрезмерно выпитого алкоголя – я с небывалым ранее сожалением поверил. Что уж говорить про других? Большинство постояльцев питейного заведения, как и полагалось, остались равнодушными – наша публика поверила бы скорее волшебству ярмарачного шарлатана, чем пьяному мистификатору. Потому после его выступления как-то быстро всё разбалаганилось в кабачный шум. Бард с лицом колбасного цвета, трунькая на лютне, выразительно запел:

Вместо аскез, вакханалию в честь Диониса устрою,

Выпью вина и отпраздную жизнь, посвящая ей оду.

Чтобы чумы избежать и не знать мне зевесова гнева,

Я потушил бы огонь и клевал у неверного печень!

     И все смеялись как обычно. Хотя на этот раз не все. Всего несколько человек вместе со мной тушевалось с явным осадком на лице. Мало-помалу изначальное изумление переходило в тревогу. История встряхнула нас хорошенько, мы не слышали гвалта, так как сильно запереживали – сначала за Прометея, потом за себя. Помимо всего прочего пошли разговоры на замороченные темы, какие, пожалуй, встречаются разве что в умудрённых книжках:

– И где она правда, чёрт её знает?

– Как где? На стенах церковных написана. Только не снимешь её со стены. И глаз неймёт.

– Ты просто читать не умеешь, а Бог правду на небо взял!

– Нет, братцы! Правда она на дне колодца сидит спрятана. И никакими бадьями её оттуда не вытащишь – самому прыгать за ней придётся, в пропасть тёмную.

     В эдакую пропасть, по-моему, свалился я. Прошла неделя. Сняться кошмары. Я просыпаюсь по ночам с испариной на лбу. Лихорадочно вглядываюсь во мрак, пока не разгляжу контуры мебели и прочих предметов своей спальни: странно, мы привыкли думать, что всё, что мы вокруг себя наблюдаем, существует: такой порядок поддерживает веру в собственное существование. – Надо продолжать воспринимать реальность, держаться за неё дружно, ведь одного человека мало для меры всех вещей, ведь иначе не избежать будет морока. Но я был стариком, которого никто не замечал, какие теряются в других и говорят только для того, чтобы услышать собственный голос.

     Что видит сейчас незнакомец? Знаете, Прометей как будто не покидал свой мрачный угол, сидит себе там тихо, безучастно, горе в дугу согнуло, сидит с каменной неподвижностью – каменной – от своей необыкновенной бледности. Всё нутро мне корёжило, я ополаскиваю его и нервно мотаю головою. – Не долго ему ещё замирать от превратностей судьбы, я слышал, что его хотят казнить за верооступничество (одного его языческого имени хватало для приговора). На самом деле, людям просто было рядом с ним неспокойно, его не принимали за кровную часть этого мира. Он один сумел пошатнуть размеренный праздный быт этого помещения.

     Как бы мне хотелось верить, что Прометей увидел свет в узилище чердака, а не выдумал его в состоянии помешательства! Боюсь, у меня с ним теперь одинаковые глаза: они совершенно пусты и смотрят куда-то сквозь. Я отчаянно пью за столом, выдающим уже смутные очертания, не узнаю и людей вокруг себя, они превратились в неразличимые силуэты, и становятся всё больше похожими на скопище теней.

     Пока ещё зрение имеет какие-никакие отпечатки, я краду у трактирщика ключ от двери, за которой, на сколько мне было известно, находилась лестница, ведущая вниз. Через несколько часов меня найдут и спросят, что я делаю в сыром погребе с крысами, в кромешной темноте, но, признаться, к тому моменту я темноту от света уже слабо отличал. Меня не могут оставить в покое. Кто-то трясёт меня, спрашивает, что со мной случилось, просит прийти в себя. Бесполезно, говорю я ему, серые тени темнеют, тёмные – чернеют, я больше не вижу тебя, от тебя осталась лишь рука, от руки осталось лишь касание, отпусти меня, чтобы я окончательно пропал.

     Помимо воли меня возвращают наверх и сажают у камина, чтобы я поглядел на свет, ведь не даром говорят, что на огонь можно смотреть вечно. Смотреть я смотрел, но – не видел. Передо мной буйно разгоралось пламя, трещали дрова, словно переламывались чьи-то кости, мои уши прислушивались к голосу огня, возможно, я ошибаюсь в его происхождении, может, на самом деле неподалёку вспыхивал костёр, стало быть, огромный, жертвенный, с нашим печально известным героем, которого, после земного суда, ждёт верховный, перед лицом Господа Бога, однако, пламя явно разрасталось дальше, и я представлял, что под разъярённые крики людей, избавляя от чумы и пороков – горит целый город, который я подчас не вспомню, которого будто и не было за стенами этого помещения, мало того, мне хотелось думать, что пожар был поджогом, что его устроили под нами, чтобы хоть как-то смилостивить бедную душу Прометея.