1 место в номинации «Поэзия»-2020 (категория 18-24 года)

Тимофей Кокоулин

(г.Калининград, Россия)

М

Ветер воет в трубах, в хоре

его помимо — скрежещущий лязг

верёвок, натянутых на балконе,

обитых войлоком окон треск.

Всё друг другу вторит в унисон,

и сквозь сон (вернее – через),

чу, сводит судорогой лицо,

челюсть.

 

Солнце бьёт в перепонки ушей,

зрачки глаз. Ужель нас стало

так просто выбить из виршей,

тела или же химического состава.

Словно кто-то части с целым

поменял шутя,

так ребёнок перепутал ценник

«Пей» с «Не пей меня!»

 

Больно смотреть, как водосток

неумело выводит партию флейты,

оркестровая яма человек на сто,

но ни одного

человека в ней нету.

Нет тела, и дела нет, оттого-то

В семи днях недели — одна суббота.

 

К ночи неугомонный юродивый

становится смирным, вернее –

менее бойким, или, скажем,

становится кем-то вроде

Мастера в смирительной рубашке.

Но

Без Маргариты или

Христа в Гефсиманском саду. Так,

Смотрит в окно, пишет вирши,

теряет рассудок.

 

6 июня 2020 г., 11 часов ночи

 

 

Капитану А.

Капитан, команда на взводе, признаться, я тоже,

и, хотя часть корабля не хуже любой реи, —

как раз таки, может, поэтому чувствую кожей,

что сбились с курса — Ахав, я схожу на берег

в первом порту. Капитан, все же

не поминайте лихом. Честь имею.

 

Эти годы в пустыне прошли впустую,

и дело здесь даже, по сути, не в деньгах.

Услышьте, Ахав, команда бастует!

как, впрочем, застыла и Ваша идея.

И бог Вам поможет, коль что-то задумали,

но я́ не помощник Вам больше, comprende?

 

Мне жаль, Капитан, будь цель не аморфна,

подобно туману в заутреню вахту,

а плотна, тогда бы я первый был, кто на Голгофу

Ваш крест бы поднял и прича́стился праху.

Но правда в том, Капитан, что наш рейс

исчерпал себя весь.

 

Капитан, при всем уваженьи, давно ли

Вы были на палубе или на шканцах?

Знаю, за время, проведённое в море,

Вы сами стали безбрежной частью,

но Вам ли не знать, что, как чайка на фоке,

доверье команды тогда пошатывается.

Мы под флагом собрали одних дикарей!

Что ни падла на судне — сука, собака.

Но хотя бы и может брамсель от реи

отличить, не за эту способность, однако,

ценят дворняг, а за то, что преданны.

Но о верности и не слыхали ребята.

 

Я в сердцах, Капитан, разошёлся. Я

был не лучше любого из них, скорее,

даже хуже любого из них! и вина

на душе моей — гиря, и всех тяжелее.

Заключается в том, что, сюда войдя,

говорю — часть команды, но Вас жалею.

 

Да, мне жалко Вас, Капитан, мне грустно,

что в равной степени Вас ненавижу,

что в круглой, как руль, груди Вашей пусто,

что в Ваших глазах я, как прежде, не вижу

жизни, но только одно лишь безумство,

команда, по сути, проекция кипиша.

 

Вы видели, Сэр, как глядят гарпунёры?

Как точат остроги до мозолей на пальцах,

что, усердной работы кроме,

в пору бы их уличить в мастурбации.

Да и матросы не многим же лучше:

бьют на спор кокосы о бошки и палят из пушек.

 

По сути: что черти, что наши ребята.

Заведомо, Сэр, предстоит нам ещё

встреча на том ли ином кругу ада.

Я Вам говорю, Китобой — тот же чёрт:

красный, как медь, и острога с виду

напоминает не что, как вилы.

 

Капитан, паруса просят ветра, запасы

пресной воды на исходе, дожди

нас обходят с кормы. Лоботрясы

могут вынести многое, но не штиль.

Капитан, по каютам распространяется,

что на судне есть проклятый пассажир.

 

Сколько держимся на плаву? Три года?

Пять лет? Полвека? Вечность?

Да, всех нас в итоге ждут вилы Тритона,

но, черт побери, зачем на них лечь

раньше времени? Я не хочу, мне довольно.

Снимаюсь с вахты, arrivederci!

 

Ведь дело всё в том, Капитан, что тайна,

по воле вещей, как и шило в мешке,

с течением времени становится явной,

как слабая рифма (к примеру) в стишке.

Вы нам посулили отменной наживой,

но трюмы пусты, мы — едва ли живы.

 

Вы могли провести безмятежную старость,

выбросить флаг, не тянуть платок,

словно фокусник. Вам, Капитан, казалось,

видимо, что выше Вас только бог,

на поверку же, бросив снасть,

сами стали, как поплавок:

 

Вас повлёк за собой Белый Кит. Капитан,

это сказки, поймите, природа

в белый лоб целовала покойника,

белым может быть цвет у грота,

Белый Кит, Капитан, — ерунда,

Белым быть может, кроме кита, что угодно.

 

Сэр, Вы поймите, что им всё равно

уже стало: что Вы, что кит.

Говорят, что горбатого правит гроб,

говорят, не бери в штыки,

ещё много чего говорят, но

говорить — это право живых.

 

Они верили Вам, Капитан, Вы же — врали,

я знал, но надеялся, бог Вам поможет!

Видно же, Вы, Капитан, исчерпали

до́ дна всю душу, до мели под кожей.

И той минуте, как Вас не станет,

не ровен час. Ни секундой позже.

___

 

Знаю, время, что Вы провели в океане,

равняется времени, проведённому со

вселенной. Капитан, стоит ли знать на палубе,

что давно обглодали морщины лицо,

потому как Вечность стирает грани,

как вода стирает камни в песок.

 

И, да… Капитан, я Вам благодарен,

Я Вам благодарен за то уже,

что Вы мне, как правой руке, доверяли,

что взяли на борт при моём багаже,

который по весу послужит якорем,

но благо, что якорь был по душе,

 

потому как два якоря на корме — перебор.

Капитан, Вам от сердца ещё благодарен,

что за каждым ударом скрывали добро.

Потому, как, мне кажется, раны

не заживали подолгу, что

Вы им не давали.

 

Всё в прошлом, Ахав, до свиданья, прощайте.

Судьба развела нас — так надо; ну что ж, мы

давайте и правда же выпьем за счастье,

за счастье, каким бы ни было ничтожным.

Давайте за это́ поднимем чаши!

а не за то, что достались крошки.

 

Мы, Сэр, — сумма ракушек, тины и соли

ведь вся разница в том заключается, что́ мы –

с жизнью каждый сочтется по-своему:

Вас в парус зашьют, я его зашторю.

Всё к этому шло, Капитан, desóle!

Трави шкоты! Отдать швартовы!

 

 

***

Ты, в чьё ушко я дышал, и чьё

ушко же ложилось на плечо,

жалось к сердцу, и вокруг него

гнёздышко себе плело.

 

Чья ладонь была ко мне

ласкова, и ласкою вполне

ты́ была, а не одни ладони.

Устилала так, что не утонет

 

сердце — знал — твой угол тайный.

Я его, как клад, отдал ей,

и она, не на цепях в ларец

спрятала его, а под навес

 

своего крыла. Тебе же,

той, к которой господ нежен,

как к любимице о крыльях белых,

посылаю символ веры

 

в то, что то яйцо, в коем игла и

больше ничего – сохранно.

Как его скрываешь под крылами,

я молю – храни тебя господь,

мой ангел.





«Человек Без Лица», или «Разумный человек»

Не душа и не плоть — только тень на твоём кирпиче.

Иосиф Бродский, «Письма к стене (Сохрани мою тень…)»

 

«Ничто так не сбивает с толку, как разум».

Рене Магритт

 

Нам ясно: прямо сейчас в этой комнате что-то случится. Да не что-нибудь, а событие огромной важности. / Оставим на время попытки разобраться, что происходит. Для начала примем все как есть. А мужчину для краткости назовём «Человеком Без Лица».

Харуки Мураками, «Послемрак»



Однажды в комнате, настолько квадратной,

что он бы был рад, будь она немного кривее,

однажды в комнате, пропорционально обратной

его нервам, в этой самой комнате, в ней-то,

как плод, но скорее результат аборта,

вытянулся в длину человек инкогнито.

 

Он был весь на лицо не опознаваемым,

как хрусталики люстры, блестели глаза внутри

впадин глазниц, лицо белое, как штукатурка, и

ростом он был с книжный шкаф, шутка ли!

Впечатление, в общем и целом, незабываемое,

как если бы в центре столицы вылупился динозавр.

 

Парное количество органов свидетельствовало

о его принадлежности к человеческому

виду или приближенному индивидууму. Он же,

на деле, был просто нечто похожим

на человека, и в душе решил оставаться

безымянным пространством.

 

В сущности, по своей природе, комната

не могла испытать ничего, кроме как

пыли, хроники тел, случаев чуждых судеб,

максимум — сопереживания к разбитой посуде.

Но сейчас она, как место убийства,

за совершенное в стенах своих стыдилась.

 

Он ощущал давление с четырёх направлений,

впервые за всё время он почу́вствовал время.

Именно так выглядит брошенный на произвол

нежеланный ребёнок, которого произвёл

естественный порядок вещей, или ошибка в порядке.

Во всяком случае, это никак не влияет

 

на то, что он чувствовал себя олицетворением

вины, посредственности, последствием преступления,

и, как только за дверью послышался ключ в скважине,

в ночь, цвета сажи, вывалилась косая сажень,

опрометью пустившаяся напропалую,

из возможных сторон выбирая любую.

 

Его разбирала мелкая дрожь. Под складки одежды,

под кожу просачивался туман, обволакивая надежду

на то, что всё окажется лишь сном больного:

плечо — вешалкой, голова — фонарём, а

руки и ноги — изнутри рукавами полыми.

Под взглядами редких прохожих он был словно голый.

 

Ему на голову слетались мотыли, как на лампу,

а он их не любил и отпугивал лапой,

вытянув во всю длину, но преследуя,

слетались бабочки на свет ие́го.

Как волхвы подносили дары Христу,

мотылёк так за жизнь лишь однажды блеснул.

 

Наконец, притулившись в подъезде каком-то,

он сжался в клубок и заскулил по щенячьи.

Казалось, в подъезд кто-то вынес комод,

и комод этот плачет. Обёрнутый в старую парчу,

от страха дрожащий, да так, что ходили стены,

человек (или просто тело) заходился в истерике.

 

Он был в растерянности, в ужасе, по степени

сопоставимыми со страхом сесть в лужу

на виду у друзей и знакомых (при условии,

что их взгляды сколько-нибудь стоили).

Но единственный, кто с ним во след

крадётся — собственный силуэт.

 

Мысли о том нисколько не утешают

того, кто сейчас по потёмкам шарит,

мечтая вновь обернуться интерьером.

«ЛУЧШЕ БЫТЬ БЕЗМЕРНЫМ НАПОЛНЕНИЕМ,

ЧЕМ НЕЧТО, ВРОДЕ ПОЛУ-ЧЕЛОВЕКА-ПОЛУ-

ГОБЕЛЕНА. ЛУЧШЕ ПУСТЫМ, ЧЕМ ГОЛЫМ».

 

Так думал он, скитаясь, представляя счастье,

как пустое пространство для житейских частностей,

где есть место всему, но что ни есть — всё мёртво

потому как бездвижно, безмолвно, плотно,

где предметы быта — наживное дело,

тишина минут растворяет тело.

 

Из мрака, вдруг, к нему простёрлись руки,

белые кисти с тонкими пальцами, как пауки,

холодным мрамором груди его коснулись,

он — отстранился, руки обняли,

и, теменем прильнув, она прислушивалась,

пытаясь угадать по звуку душу.

 

Её кожа была, словно две швеи взяли к белой

пряже снег, воск, овчину, пепел,

словно мо́ря волны́ многолетним накатом

из мрамора выгравированная нагота,

она — неживой природы венец, для него —

как Ева для Адама искушение грехом.

 

Едва коснулась губ её, его рука скользнула

к кадыку, казалось, он потерял рассудок

и словно не верил тому, чего сам желал.

Внутри горела пустота, её огонь сжирал

его, трясущегося от страха перед решением

унять внутренний голод жертвоприношением

 

своего природного экзистенциализма.

Так, пространство почти превратилось

в человека, первый признак — эмпатия пола.

Он схватил за запястье её: «ХВАТИТ! ДОВОЛЬНО».

На бегу, весь в поту, с глазами раскалёнными,

он удивлялся слезам и тому, что они солёные.

 

Точно следуя за ним, приближалась тень,

он и сам не заметил, как забрезжил день,

как из окон комнат, выходящих на улицы,

повысовывались люди или куцые

части людей, ещё вчерашних, или поза-

вчерашних, но в свежих рубашках, чья поза

 

говорила о величине роста. Что ни на есть самые

представители городской фауны, чьи самки

носят платья и фартуки, детёныши возят санки,

конечно, только если любят кататься — возят,

если их, как Его, не бросили, словно в ответ

на вопрос: «Кто это, призрак дома на холме?»

 

Он плелся, напоминая поезд, сошедший с рельс,

с тем лишь отличием, что поезд знает рейс,

по сравнению с тем, кто не знает даже ФИО,

кто больше монохром немого фильма

или даже киносъемочный аппарат

с соотношением сторон четыре к четырём, «квадрат».

 

Лицо пряча в поднятый воротник куртки,

он сбивал людей и топтал, как окурки,

все от неуклюжести и внутренней несуразности,

он был воплощеньем не суммы, а разности.

И каждый, кто оказывался сбит на землю им,

во след ему кричал: «В аду гори!»

 

Он стоял прямо по центру комнаты,

казавшейся матерью до седин знакомой,

до каждой родинки — на стене пятна,

до грязных стёкол — роговиц, до чёрного угла —

зрачка, он стоял на коленях и бился о половицы,

вздувая вены на лице, стене молился.

 

« … МНЕ, ИЖЕ ЕСИ МЕСТО ВО СТЕ́НАХ,

ПРОШУ ТЕБЯ, СТЕНА, ТАК СДЕЛАЙ,

ЧТОБЫ УМЕР РАЗУМ, ЧТОБЫ ВМЕСТО

МЕНЯ ОКАЗАЛОСЬ ПУСТОЕ МЕСТО.

ПРОШУ, ПРОСТИ МНЕ ЖИЗНЬ МОЮ,

КОТОРОЙ Я НЕ ЖЕЛАЛ, МОЛЮ, ПРОСТИ

 

ЗА ТО, ЧТО ТЕНЬ МОЮ ТЕБЕ ПРИШЛОСЬ НЕСТИ,

КАК КРЕСТ, НО Я НЕ ХОТЕЛ БЫТЬ РАСПЯТИЕМ.

ЕСЛИ В СИЛАХ ТВОИХ ВРЕМЯ ВСПЯТЬ

ОБЕРНУТЬ, ТО, ПРОШУ, ОБЕРНИ И

СПАСИ МЕНЯ, НО НЕ СОХРАНИ ТАКИМ.

 

 

Так, однажды в комнате с прямыми линиями,

что он рад бы был форме параллелепипеда,

в этой комнате, чей адрес — «бог весть где»,

проклюнулся, как птенец в гнезде через яйцо,

тот, кто прячет в темноте от всех своё лицо.

Оторванный от мира, как телёнок от вымени,

совершенный инкогнито, человек без имени.

 

 

***

Проснись и не пугайся зла,

Что ночью вылилось из окон.

Всему виной проказы сна,

Но сон прошёл. И слава богу

 

За то, что золото росы

Горит, как младший брат Ярилы,

За то, что всю листву рассыпал

На взбитые до пен перины.

 

Протри глаза и осуши кувшин.

Смотри, Заря убрала косы.

Прислушайся и шёпотом души

услышь — я говорю тебе: «Проснись

и ничего не бойся».