2 место в номинации «Поэзия»-2020 (категория 25-35 лет)
Ксения Август
(г.Калининград, Россия)
***
Глотатель воздуха, хранитель нежных слов,
к тебе идут жираф, медведь и слон,
наперебой рассказывают что-то.
У нас сегодня чисто, как в раю,
и яблоки, как осени длинноты,
упав, звучат у неба на краю.
Ты слушаешь, улыбка до ушей,
какая радость в маленькой душе,
что хочется пищать, гулить, крутиться
и с боку на бок и вперёд-назад,
и наблюдать, как плюшевая птица
прильнув к стеклу, разглядывает сад.
Ноябрь, сероглазый, как и ты,
срывает помертвевшие цветы,
раскидывает лепестки по скверам,
тебе идёт небесно-голубой,
ему – мышиный, за окошком скверно,
идут дожди, а нам светло с тобой,
и ничего, что всё слегка не так:
поломан свет, в квартире кавардак,
и старый пёс ворчит на непогоду,
и спит весь день, и не вертит хвостом,
а нам с тобой от шкафа до комода
пройти на ручках – и уже восторг,
а после сказки и до темноты
жирафы, волки, синие киты
глядят из книг, по небу кот учёный
идёт, сбивая звёзды-фонари
налево – небо делается чёрным,
направо – тихо сказку говорит,
ты слушаешь его, закрыв глаза,
стихают над тобою голоса
двух ангелов – Хранителя и деда,
о чём-то спорят, над тобой снуют
туда-сюда, а в это время где-то
во сне нисходит свет в ладонь твою.
***
Снег на саже пригорка казался бел,
дед мой, помню, тогда тяжело болел,
мы ему пытались отсрочить смерть,
наказав: умирать не смей.
Он держался, как мог, изживая хворь,
говорил ей: проклятая, выйди вон,
сколько мне от тебя и беды, и зла!
а она всё никак не шла.
А когда на речке сломался лёд,
Дед, ещё ходивший, внезапно слёг
и уже не вставал до конца весны,
всё дремал он и видел сны:
как идёт он с косой меж высоких трав,
как качают кудри его ветра,
как несёт за пазухой хлеб да соль,
как замахивался косой,
рассекая воздух густой, как клей,
и ложатся стебли поверх стеблей,
а проснувшись, он чувствовал хлад пружин,
вспоминая, что недвижим.
В день, когда под окошком взошёл чабрец,
он сказал нам: ко мне приходил отец,
на руках, как в детстве меня качал,
я давно по нему скучал.
Помню, мама всегда говорила мне,
что пропал он без вести на войне,
колосилась рожь тогда, цвёл люпин,
что он очень меня любил,
а сегодня на улице дождь стеной,
вьются ветры и мама сидит со мной,
мне поёт, а с неба бегут ручьи,
пой мне матушка, не молчи!
Мы ему отвечали, что это сон,
что не слышим мы песен и голосов.
«Не уходит, со мной она, – дед твердил, –
на кровати моей сидит,
и на ласку рука её не скупа,
мама палец прикладывает к губам,
говорит мне: тише, я здесь, с тобой,
я твою успокою боль».
А потом у дома зацвёл жасмин,
и счастливая мама пришла за ним
«Собирайся, – сказала, – пора идти,
впереди сорок дней пути».
– Мама, как мне дорогу начать свою,
если давно уже не встаю,
если я не чувствую больше ног?
– Я тебе помогу сынок.
На рассвете земля была вся сыра,
он беззвучно ушёл от нас в шесть утра,
занимались заря, просыпался дом,
была тёплой его ладонь.
Встало солнце, пошло золотить листы,
дед к полудню почти что совсем остыл,
я его укутать пыталась в плед,
чтобы стало ему теплей,
а потом, как будто жалея нас,
мой отец, как дитя его спеленал,
и носильщик-ангел от слёз рябой
деда взял и унёс с собой,
и наш дом в мгновение опустел,
я никак не могла застелить постель,
всё казалось мне, спит в той постели дед,
что в пижаму он вновь одет,
что я иду по комнате не дыша
и боюсь, что покинет его душа,
если буду я даже легко шуметь,
и молчать, и не верить в смерть.
***
Вера моя ты, Верочка,
вот тебе Вера – вербочка,
ты её посвяти
брызгами солнца, пятнами,
слёзками водосвятными,
вздохами из сети.
Хрупкая, точно веточка,
Вера моя ты, Верочка,
радость моя и боль,
мне запретят, наверное,
на воскресное вербное
в церкви побыть с тобой.
Тенью благая весточка,
Вера моя ты, Верочка,
падает на крыльцо,
где голубица-брошенка
плачет, но кормит Боженька
светом её птенцов.
Вижу: синеет веночка
речки, и ходит Верочка,
по бережку одна,
ножкой водицу щупает,
хочется стать ей щукою,
чтобы достать до дна.
Зорко глядит на реченьку
чёрный глазок скворечника,
вымощен бережок
болью-травою, Верочка,
нет тебя, только вербочка
жизнь мою бережёт.
***
Рассвет холодным воздухом клеймён,
нет запахов, нет вкуса, нет имён,
есть только свет и золотые листья:
в линейку, в клетку, сколько их теперь?
Ни мне собрать, ни перечесть тебе,
но если вдруг попробуешь – не злись, я
тебе не помогу, но – Боже мой! –
Заполни этот час глухонемой
шуршаньем снов и звоном листопада,
где колокол – есть небо и листы.
«По ком звонит он?» – тихо спросишь ты,
гася луны оплывшую лампаду.
Я промолчу, и в этой тишине
ты бледную ладонь протянешь мне,
и я по ней прочту о том, грядущем,
что ожидает нас на склоне лет,
и вспомню, как чудесно пахнет хлеб,
как нежен аромат кофейной гущи
и сладок воздух солнечного дня.
Нельзя в одно мгновение отнять
огромный мир, ведь часть него – мы сами,
а если так, пусть сбудется печаль,
пока горит сосновая свеча
и плачет ель янтарными слезами.
***
Не умирать, а весело шаманить,
бить в бубен солнца и звенеть листвой,
и принимать тепло за волшебство,
хранить печаль, как зеркальце в кармане,
и видеть, как становится туманней
в нём город твой, и старше лет на сто.
Не травами шептать – рыдать дождём,
перебирать мгновения, как чётки,
снимать очки и видеть мир нечётко,
но чётко знать – ты для любви рождён.
Ты чувствуешь, тут время не течёт, но
становится плотнее и тревожней,
протянешь руку – и коснёшься сна,
и оборвётся строчка, как блесна,
роняя свет, ты видишь: вот он, вот же,
такой живой и неподвластный нам.
***
Желторотые осины,
упорхнувший в небо чиж.
Я скажу тебе: «Спасибо!»
Ты в ответ мне промолчишь.
Липы звонкие монеты,
родниковая вода.
«Будь со мною!» – скажешь мне ты,
я отвечу: «Никогда!»
Конопатые рябины,
поднебесье цвета blue.
Я скажу тебе: «Любимый!»
Ты ответишь: «Не люблю».
Мир раздетый торопливо,
впопыхах забытый путь.
Ты мне скажешь: «Будет ливень».
Я отвечу: «Ну и пусть».
Новый день, идущий за два,
ветра чёрные клубы,
я спрошу: «А будет завтра?»
ты ответишь: «Может быть».
Листьев вздувшиеся жилы,
город, меркнущий вдали.
Ты мне скажешь: «Надо было...»
Я спрошу: «А было ли?»
***
Дороги осенние скручены в жгут,
исписана неба тетрадь,
листву неживую сегодня сожгут,
живая – начнёт умирать.
Замкнётся мгновение в солнечный круг,
и шёпот – сорвётся на крик,
Рисунок мальчишки исчезнет из рук,
и небо слегка подгорит.
Колючие градины – станут остры,
разрежут на полосы дни,
как синие ночи взовьются костры,
и небо опустится в них,
и будут слова с первородной ленцой
тянуться и меркнуть звезда.
Колечко, колечко, пойдём на крыльцо
печали свои поджидать!
Дождёмся, на город опустится мгла,
и рыба забьётся об лёд,
Лети, перепёлка, уколет игла,
и саван еловый сошьёт,
и будет по нити вплетаться тоска
в цветочный узор на ковре,
и станет надежды предсмертный оскал
картинкой в твоём букваре.
***
Под шкуркой моря – мякоть глубины,
песчаный сок и солнечная цедра,
и падает мгновенье фруктом целым
в мою ладонь, и светятся иным
потусторонним светом небеса,
и точит неизвестность чёртов камень,
и нежно обнимает плавниками
слепая туча хвойные леса.
Так просто быть повсюду и нигде
не чувствовать присутствие былого
звучанья дня и ощущенья слова,
не предавая прошлое воде
идти на встречу, возвращаться до
того, как ветер стихнет и утонет
песчинка солнца в ласковых ладонях
балтийских волн, и шторм совсем седой
покинет мир безропотно, светло,
до отмели, до берегов истаяв,
и выпорхнет душа пернатой стаей,
разбив морское тело, как стекло.
***
Режут озеро камыши,
синь небес разрывают в клочья,
чем протяжнее боль, тем кольче
и прозрачнее свет души,
тем таинственней перестук
чёрных веток в осенней чаще,
снег бледнее слезоточащий,
и пришпиленный ко кресту
зимней рамы сухой мотыль,
длиннокрылый и тонколапый,
слышишь, в свете настольной лампы
меркнут отзвуки темноты,
и плывёт золотая рябь
над землёю, где смеха ради
сотни белых, как сахар градин
чуть подслащивают ноябрь,
растворяясь до снежных снов,
накрывающих город в полдень.
Сколько в нашей округе Болдин,
ты искать их собьёшься с ног.
Но однажды закрыв глаза,
ты отчётливо вспомнишь нежность
глаз моих в том мгновенье снежном,
что уже не вернуть назад.
***
К тебе летит орёл двуглавый,
ко мне — крещенский голубок,
я выхожу на берег Лавы,
где нити трав, верстая главы
зимы, закручены в клубок,
и снежный ком в речной гортани
стоит — не вскрикнуть, не вздохнуть.
Челнок рассвета по батане
воды бежит, и в Иордане
крещенья ждёт, расправив грудь.
И выгибаются глубины
хребтами рыбьими, по дну
скользят чешуйчатые спины,
вода горчит, как горсть рябины,
и вслед за духом голубиным,
летит к раскрытому окну
на крыльях солнечной метели,
на белых мётлах тишины,
и я не знаю, на кресте ли,
распяты крылья свиристели,
или над нами скрещены.
***
Сложи меня из солнечных ледышек,
за стёклышком рассвета — небо дышит,
вдыхая свет и выдыхая тишь.
Меня, собрав почти наполовину,
ты попадаешь в снежную лавину
и, обнимая стан её, летишь.
Ни снегом, а водою родниковой
ладонь мою наполни на Николу,
и слово затрепещет под рукой,
как мотылёк, в плену оконной рамы,
и вырастут из снежных зёрен храмы,
и станет поле белое — рекой.
Войди в неё, не испытав ни жажды,
ни радости, единожды и дважды
войди в неё, а после на немом
наречьи помяни в житейском всуе
ты бога, что внутри себя несу я,
и отзовётся бог в тебе самом.
Послушай, он звучит, не умолкая,
в том зимнем сне, где ты похож на Кая,
летящего в заснеженный чертог
на ледяных санях, не зная, сколько
осталось от зеркального осколка
до сердца: сантиметров, мыслей, строк.