2 место в номинации «Поэзия»-2020 (категория 25-35 лет)

Ксения Август

(г.Калининград, Россия)

***

Глотатель воздуха, хранитель нежных слов,

к тебе идут жираф, медведь и слон,

наперебой рассказывают что-то.

У нас сегодня чисто, как в раю,

и яблоки, как осени длинноты,

упав, звучат у неба на краю.

 

Ты слушаешь, улыбка до ушей,

какая радость в маленькой душе,

что хочется пищать, гулить, крутиться

и с боку на бок и вперёд-назад,

и наблюдать, как плюшевая птица

прильнув к стеклу, разглядывает сад.

 

Ноябрь, сероглазый, как и ты,

срывает помертвевшие цветы,

раскидывает лепестки по скверам,

тебе идёт небесно-голубой,

ему – мышиный, за окошком скверно,

идут дожди, а нам светло с тобой,

 

и ничего, что всё слегка не так:

поломан свет, в квартире кавардак,

и старый пёс ворчит на непогоду,

и спит весь день, и не вертит хвостом,

а нам с тобой от шкафа до комода

пройти на ручках – и уже восторг,

 

а после сказки и до темноты

жирафы, волки, синие киты

глядят из книг, по небу кот учёный

идёт, сбивая звёзды-фонари

налево – небо делается чёрным,

направо – тихо сказку говорит,

 

ты слушаешь его, закрыв глаза,

стихают над тобою голоса

двух ангелов – Хранителя и деда,

о чём-то спорят, над тобой снуют

туда-сюда, а в это время где-то

во сне нисходит свет в ладонь твою.

 

 

***

Снег на саже пригорка казался бел,

дед мой, помню, тогда тяжело болел,

мы ему пытались отсрочить смерть,

наказав: умирать не смей.

 

Он держался, как мог, изживая хворь,

говорил ей: проклятая, выйди вон,

сколько мне от тебя и беды, и зла!

а она всё никак не шла.

 

А когда на речке сломался лёд,

Дед, ещё ходивший, внезапно слёг

и уже не вставал до конца весны,

всё дремал он и видел сны:

 

как идёт он с косой меж высоких трав,

как качают кудри его ветра,

как несёт за пазухой хлеб да соль,

как замахивался косой,

 

рассекая воздух густой, как клей,

и ложатся стебли поверх стеблей,

а проснувшись, он чувствовал хлад пружин,

вспоминая, что недвижим.

 

В день, когда под окошком взошёл чабрец,

он сказал нам: ко мне приходил отец,

на руках, как в детстве меня качал,

я давно по нему скучал.

 

Помню, мама всегда говорила мне,

что пропал он без вести на войне,

колосилась рожь тогда, цвёл люпин,

что он очень меня любил,

 

а сегодня на улице дождь стеной,

вьются ветры и мама сидит со мной,

мне поёт, а с неба бегут ручьи,

пой мне матушка, не молчи!

 

Мы ему отвечали, что это сон,

что не слышим мы песен и голосов.

«Не уходит, со мной она, – дед твердил, –

на кровати моей сидит,

 

и на ласку рука её не скупа,

мама палец прикладывает к губам,

говорит мне: тише, я здесь, с тобой,

я твою успокою боль».

 

А потом у дома зацвёл жасмин,

и счастливая мама пришла за ним

«Собирайся, – сказала, – пора идти,

впереди сорок дней пути».

 

Мама, как мне дорогу начать свою,

если давно уже не встаю,

если я не чувствую больше ног?

Я тебе помогу сынок.

 

На рассвете земля была вся сыра,

он беззвучно ушёл от нас в шесть утра,

занимались заря, просыпался дом,

была тёплой его ладонь.

 

Встало солнце, пошло золотить листы,

дед к полудню почти что совсем остыл,

я его укутать пыталась в плед,

чтобы стало ему теплей,

 

а потом, как будто жалея нас,

мой отец, как дитя его спеленал,

и носильщик-ангел от слёз рябой

деда взял и унёс с собой,

 

и наш дом в мгновение опустел,

я никак не могла застелить постель,

всё казалось мне, спит в той постели дед,

что в пижаму он вновь одет,

 

что я иду по комнате не дыша

и боюсь, что покинет его душа,

если буду я даже легко шуметь,

и молчать, и не верить в смерть.

 

 

***

Вера моя ты, Верочка,

вот тебе Вера – вербочка,

ты её посвяти

брызгами солнца, пятнами,

слёзками водосвятными,

вздохами из сети.

 

Хрупкая, точно веточка,

Вера моя ты, Верочка,

радость моя и боль,

мне запретят, наверное,

на воскресное вербное

в церкви побыть с тобой.

 

Тенью благая весточка,

Вера моя ты, Верочка,

падает на крыльцо,

где голубица-брошенка

плачет, но кормит Боженька

светом её птенцов.

 

Вижу: синеет веночка

речки, и ходит Верочка,

по бережку одна,

ножкой водицу щупает,

хочется стать ей щукою,

чтобы достать до дна.

 

Зорко глядит на реченьку

чёрный глазок скворечника,

вымощен бережок

болью-травою, Верочка,

нет тебя, только вербочка

жизнь мою бережёт. 

 

 

***

Рассвет холодным воздухом клеймён,

нет запахов, нет вкуса, нет имён,

есть только свет и золотые листья:

в линейку, в клетку, сколько их теперь?

Ни мне собрать, ни перечесть тебе,

но если вдруг попробуешь – не злись, я

 

тебе не помогу, но – Боже мой! –

Заполни этот час глухонемой

шуршаньем снов и звоном листопада,

где колокол – есть небо и листы.

«По ком звонит он?» – тихо спросишь ты,

гася луны оплывшую лампаду.

 

Я промолчу, и в этой тишине

ты бледную ладонь протянешь мне,

и я по ней прочту о том, грядущем,

что ожидает нас на склоне лет,

и вспомню, как чудесно пахнет хлеб,

как нежен аромат кофейной гущи

 

и сладок воздух солнечного дня.

Нельзя в одно мгновение отнять

огромный мир, ведь часть него – мы сами,

а если так, пусть сбудется печаль,

пока горит сосновая свеча

и плачет ель янтарными слезами.

 

 

***

Не умирать, а весело шаманить,

бить в бубен солнца и звенеть листвой,

и принимать тепло за волшебство,

хранить печаль, как зеркальце в кармане,

и видеть, как становится туманней

в нём город твой, и старше лет на сто.

 

Не травами шептать – рыдать дождём,

перебирать мгновения, как чётки,

снимать очки и видеть мир нечётко,

но чётко знать – ты для любви рождён.

Ты чувствуешь, тут время не течёт, но

 

становится плотнее и тревожней,

протянешь руку – и коснёшься сна,

и оборвётся строчка, как блесна,

роняя свет, ты видишь: вот он, вот же,

такой живой и неподвластный нам.

 

 

***

Желторотые осины,

упорхнувший в небо чиж.

Я скажу тебе: «Спасибо!»

Ты в ответ мне промолчишь.

 

Липы звонкие монеты,

родниковая вода.

«Будь со мною!» – скажешь мне ты,

я отвечу: «Никогда!»

 

Конопатые рябины,

поднебесье цвета blue.

Я скажу тебе: «Любимый!»

Ты ответишь: «Не люблю».

 

Мир раздетый торопливо,

впопыхах забытый путь.

Ты мне скажешь: «Будет ливень».

Я отвечу: «Ну и пусть».

 

Новый день, идущий за два,

ветра чёрные клубы,

я спрошу: «А будет завтра?»

ты ответишь: «Может быть».

 

Листьев вздувшиеся жилы,

город, меркнущий вдали.

Ты мне скажешь: «Надо было...»

Я спрошу: «А было ли?»

 

 

***

Дороги осенние скручены в жгут,

исписана неба тетрадь,

листву неживую сегодня сожгут,

живая – начнёт умирать.

 

Замкнётся мгновение в солнечный круг,

и шёпот – сорвётся на крик,

Рисунок мальчишки исчезнет из рук,

и небо слегка подгорит.

 

Колючие градины – станут остры,

разрежут на полосы дни,

как синие ночи взовьются костры,

и небо опустится в них,

 

и будут слова с первородной ленцой

тянуться и меркнуть звезда.

Колечко, колечко, пойдём на крыльцо

печали свои поджидать!

 

Дождёмся, на город опустится мгла,

и рыба забьётся об лёд,

Лети, перепёлка, уколет игла,

и саван еловый сошьёт,

 

и будет по нити вплетаться тоска

в цветочный узор на ковре,

и станет надежды предсмертный оскал

картинкой в твоём букваре.

 

 

***

Под шкуркой моря – мякоть глубины,

песчаный сок и солнечная цедра,

и падает мгновенье фруктом целым

в мою ладонь, и светятся иным

 

потусторонним светом небеса,

и точит неизвестность чёртов камень,

и нежно обнимает плавниками

слепая туча хвойные леса.

 

Так просто быть повсюду и нигде

не чувствовать присутствие былого

звучанья дня и ощущенья слова,

не предавая прошлое воде

 

идти на встречу, возвращаться до

того, как ветер стихнет и утонет

песчинка солнца в ласковых ладонях

балтийских волн, и шторм совсем седой

 

покинет мир безропотно, светло,

до отмели, до берегов истаяв,

и выпорхнет душа пернатой стаей,

разбив морское тело, как стекло.

 

 

***

Режут озеро камыши,

синь небес разрывают в клочья,

чем протяжнее боль, тем кольче

и прозрачнее свет души,

 

тем таинственней перестук

чёрных веток в осенней чаще,

снег бледнее слезоточащий,

и пришпиленный ко кресту

 

зимней рамы сухой мотыль,

длиннокрылый и тонколапый,

слышишь, в свете настольной лампы

меркнут отзвуки темноты,

 

и плывёт золотая рябь

над землёю, где смеха ради

сотни белых, как сахар градин

чуть подслащивают ноябрь,

 

растворяясь до снежных снов,

накрывающих город в полдень.

Сколько в нашей округе Болдин,

ты искать их собьёшься с ног.

 

Но однажды закрыв глаза,

ты отчётливо вспомнишь нежность

глаз моих в том мгновенье снежном,

что уже не вернуть назад.

 

 

***

К тебе летит орёл двуглавый,

ко мне — крещенский голубок,

я выхожу на берег Лавы,

где нити трав, верстая главы

зимы, закручены в клубок,

 

и снежный ком в речной гортани

стоит — не вскрикнуть, не вздохнуть.

Челнок рассвета по батане

воды бежит, и в Иордане

крещенья ждёт, расправив грудь.

 

И выгибаются глубины

хребтами рыбьими, по дну

скользят чешуйчатые спины,

вода горчит, как горсть рябины,

и вслед за духом голубиным,

летит к раскрытому окну

 

на крыльях солнечной метели,

на белых мётлах тишины,

и я не знаю, на кресте ли,

распяты крылья свиристели,

или над нами скрещены.

 

 

***

Сложи меня из солнечных ледышек,

за стёклышком рассвета — небо дышит,

вдыхая свет и выдыхая тишь.

Меня, собрав почти наполовину,

ты попадаешь в снежную лавину

и, обнимая стан её, летишь.

 

Ни снегом, а водою родниковой

ладонь мою наполни на Николу,

и слово затрепещет под рукой,

как мотылёк, в плену оконной рамы,

и вырастут из снежных зёрен храмы,

и станет поле белое — рекой.

 

Войди в неё, не испытав ни жажды,

ни радости, единожды и дважды

войди в неё, а после на немом

наречьи помяни в житейском всуе

ты бога, что внутри себя несу я,

и отзовётся бог в тебе самом.

 

Послушай, он звучит, не умолкая,

в том зимнем сне, где ты похож на Кая,

летящего в заснеженный чертог

на ледяных санях, не зная, сколько

осталось от зеркального осколка

до сердца: сантиметров, мыслей, строк.