3 место в номинации «Проза»-2020 (категория 18-24 года)

Максим Молчанов

(г.Рига, Латвия)


ДУхи

Это рядом с нами жил Джозеф Альтерманн – десять лет мы общались и виделись друг с другом каждый день. Альтерманн, скажем прямо, был странный человек, неуклю­жий, согнутый вдвое, высокий – в такой, маленькой квартир­ке – соседняя дверь справа. Квартира номер 4, синяя в поре­зах кожаная дверь, запылённый, тусклый медный глазок… Квартира номер 4. – Старость скосила его, да, он был очень стар и был таким при первой нашей встрече – это интересная история, и я прочёл о ней в его дневнике. – Я уверен, в этом нет ничего плохого, учитывая, что человек давно ушёл из жизни. Если вы с этим не согласны, если это как-то оскорбляет ваши чувства – то эта точка для вас, и на этом закончим. – Но зачем-то же она попалась мне – его книга, мне даже не пришлось её искать – это было первое, что я увидел, когда зашёл в его квартиру, и почему-то я сразу подошёл к ней… Я открыл на случайном месте. Воскресенье. Поезд укатил, и люди все куда-то заторопились, один я остался на вокзале, ещё не решаясь вступить в город. – Дрезден сильно изменился. Мне говорили, он был разрушен, но ведь прошло уже сорок лет… Я не знал, куда идти, к кому, кто остался – и кто все эти люди – они пришли сюда из других мест, бывал ли кто здесь раньше, жил рядом со мной, много лет тому назад? Вот я здесь, и что мне искать, с кем поговорить? Около меня сидит молодая парочка. Я долго вслушивался, приглядывался, но так до конца и не понял, говорят ли они на немецком или нет. Куда-то пошли. И тут Альтерманн взял и пошёл следом, не пытаясь скрыться, не стараясь держать расстояние, – он так и не понял для себя, о чём это молодые люди говорят. Мне кажется, у него были проблемы со слухом, о которых он, кстати, никогда ничего не говорил и, кажется, даже не догадывался; то же можно было сказать о многих других вещах, но старина Альтерманн, несмотря на свой уже преклонный возраст, был не преклонен почти ко всему, что преподносит нам жизнь, – бегущая строка, редко из него выходила человеческая слабость – без памяти, без прошлого, крепкое и здоровое тело, но стремительная жизнь… Шли они втроём, практически тык в тык, – два молодых человека и, за ними, старый здоровый дед в длинном сером пальто и фетровой шляпе, с бородой, насупившись, пытающийся угнаться за ними. Зашли в кафе, сидят. Столиков свободных было только два, и оба в разных концах зала. Всё-таки на немецком они говорили – видимо, какой-то непонятный акцент. Парень ей говорит, что не может найти работу, пока у них любовь, что не хочет без неё и дня. Вот разлюбит она его, родит детей, и тогда ему придётся пойти искать работу. Он на неё так смотрит будто правда – любит. Деду принесли поесть. Поинтересовались, чёй-то он один пришёл – может, кого ждёт? Настроения разговаривать и есть отпало. Быстро покончив свой завтрак, Альтерманн подумал поискать себе ночлег, причём ни у кого не спрашивая, где здесь отель и остались ли они вообще после войны. Он почти никуда не смотрел, ни на номерные знаки улиц, ни на вывески, ни на фасады зданий – часть из которых была сплошь покрыта строительными лесами или жуткой чёрной сажей, напоминающей дни минувшей разрухи. Так случилось, почти случайно, что Альтерманн снова упёрся в тех влюблённых – так странно, что в городе будто никого больше и не было, кроме них. Может быть, инстинктивно, а может, просто очень гемютно, или по уже созревшему плану, дед шёл за ними, почти больше ни на что не обращая внимания. Жарко сегодня. Да, хорошая погода. Не люблю, когда настолько жарко. Да, теплынь, духота!.. Они зашли в старый город Альтштадт, где он пробыл своё детство и юность. Раньше люди жили в таких прекрасных домах, рядом с церковью и рыночной площадью, всё было в пределах доступного, кров, еда, церковь, своя и любая другая жизнь – и спустя столько лет, почти та же красота – его молодость, и его Цайтсгайт – дух времени и его любовь. Альтерманн не знал, почему ему плохо, почему он еле-еле поднимает свою голову и боится взглянуть на небо вокруг себя. Тело его такое тяжёлое, но сам он так слаб и устал. Ничего практически не видя перед собой, он случайно налетел на другого человека, сбил чью-то лавку и упал на раскалённые камни – такой человек не может упасть, ничего не задев. Подбежали люди, предлагая помощь. Те молодые были где-то неподалёку. Она просила его купить мороженое. Ты и так у меня сладкая! Тебе для меня жалко, что ли! На что он в итоге купил ей мороженое. А ты себе тоже купи. Но он сказал, что не хочет, только разве что она с ним поделится… Молодые не заметили старика, как он вставал и как подошёл к ним. Альтерманн хотел, что-то сказать, но старик так давно не произносил слов, ни с кем не разговаривал – так давно. Альтерманн уже подошёл и, не зная, куда себя деть, что говорить, как немой или как очень грубый, куда-то торопящийся человек, указал продавцу в ассортименте на похожее мороженое, отсыпал 40 пфеннигов и хватанул эскимо из рук продавца, чуть было не обронив свое мороженое. – Да, была в нём такая бесцеремонность, в купе со всей присущей ему спонтанностью, из-за чего часто люди, которые не знали дядюшку Альтерманна, принимали такое поведение за обычное хамство. Однако нельзя было сказать, что Джозеф Альтерманн сам себе на уме или, вернее даже сказать, у себя на уме, – нет, скорее всего, он был просто из тех людей, что смотрят не туда. Бывало, он перебрасывался с темы на тему, всё время куда-то уходил, к кому-то приставал, разговаривал непонятно о чём с незнакомцами, будто раньше они уже где-то виделись, – мне бы такую, как у него уверенность, или нет – доверие к людям… – Как я его запомнил, он любил быть с людьми, но любил больше говорить, чем слушать, и знал много вещей, хочется верить, правдивых. Однажды мы сидели на скамейке в Гроссер Гартене, говорили о чем-то, и он вдруг захотел рассказать мне об Античной Италии, о Риме и Помпеях, в которых ни­когда сам раньше не бывал. Ну что, когда меня в музей поведёшь? Так ты же уже – мороженое… Нет, обещание есть обещание, сказала она, уже направляясь к намеченной цели, и дёрнула его за руку. И Альтерманн пошёл за ними. Это было первый раз в Цвингере, и это было в последний раз. Лето закончилось. Война началась в ноябре. Нас держали взаперти, и мы мечтали выйти на улицу, увидеть небо. «Сикстинская Мадонна» Рафаэля, «Портрет мальчика», «Охота на вепря». «Руины старого города» Беллотто – мы ни за что не смогли провести там свою молодость; в конце галереи – «Святая ночь». Альтерманн застыл перед картиной. Мороженое потекло у него по руке, он не сделал ни одного надкуса, пока, как умалишённый, продолжал следовать за ними. Ангелы на небесах. Когда город горел, невозможно было дышать. Шли последние гиганты войны, двигаясь на восток. Но небо было бесшумным, ничто не предвещало грозы. Сотни тысяч беженцев. – Первый удар отключил электричество, спустя двадцать минут – второй: многие люди вышли обратно из своих убежищ посмотреть, уцелел ли город, и тут же превратились в соляные столпы. Исчезли их жизни. – Гоморра на Эльбе. С вами всё в порядке? Пообещал себе больше никогда не возвращаться сюда. Мне кажется, ему нужна помощь. Но что на самом деле произошло?.. Давление повысилось. Дышите глубже. Почему я всё ещё здесь? – Я не могу дышать. Надо в уборную, руки под холодную воду, помоги мне его поднять. Ух, тяжёлый. Рас­слабьтесь, вам повезло, я врач. Что? Что, что? Что там проис­ходит? Сюда, положим ваши руки в раковину, расслабьтесь. Как вас зовут… Й-йозеф. Хорошо, Джозеф, заодно и руки по­мыли. Что? Вы испачкались, вы весь в мороженом, вы что, не заметили? Как вы себя чувствуете? Что? Не забывайте ды­шать глубже, говорю! Ну как он? Что там наверху? Что вы говорите? – Я думаю, вас лучше в больницу, не хочу отпу­скать вас в такую жару. Ты уже всё посмотрела? Это ты меня сюда привёл, сколько раз мы здесь уже… – Тогда пошли, по­можешь мне его отвезти. Вы сможете идти? Вам уже легче? – Да, вам уже легче. Вот видите, всё обошлось. Пойдёмте, пойдёмте. Аккуратнее. Я пойду вместе с вами. Всё хорошо. Альтерманн не заметил, но на его щеках были слёзы, его всего пронял жуткий холод, тело тряслось, как заведённая плюшевая игрушка. До сегодняшнего дня он и не рассказывал мне, что был там вместе с другими бабушками и дедушками – которые иногда рассказывают такие страшные вещи… – Нет, конечно нет, в его жизни было не только это, в большинстве своём он такой же человек, как и все мы, и большую часть своей жизни, я думаю, он прожил счастливо, нашёл любовь, нашёл покой и ушёл с миром, ровно так же, как и все мы выходим на свет… Изначально я думал, это будет историей о протёкшем мороженом, но только после прочтения его дневника я понял, что рассказ вылился во что- то иное, и я уже совершенно по-другому взглянул на того странного человека, которого когда-то знал, на войну и на свою уже подступающую старость. В детстве я был прав – мир без зла и любовь родителей. – Как я был прав, где не знал!.. и как всё забыл!.. Прости меня, моя дорогая, я был несчастлив ещё одну ночь и долго не мог уснуть. – Не хочу унывать и сейчас. Правда, единственное, что обещает жизнь, – одиночество. Я много писал об этом на предыдущих листах и теперь, кажется, пережил и это, в конце всё становится свободой – как и в самом начале – то, за что мы боролись, то, за что мы жили. – Я вновь научился жить со всем этим… Старый город полон оживших мертвецов. Мы всё ещё теряемся в нём. Город растёт на глазах, город изменился, ну, по крайней мере так говорят. Дети радуются, счастливы их родители. Все желания сбылись. И мне, оказалось, было нужно так мало. Я чувствую себя намного лучше. Лишь тебя одну я не мог потерять. Прости, что долго не писал, я держал последний лист для особого случая. 23 июня. Пойду сниму чайник с плиты. – Джозеф Альтерманн умер же в этот день. – Я сказал, что ж. – Мы нашли его на полу в коридоре, благодаря чайнику, что Альтерманн так и не успел снять с плиты, – это и вправду были его последние слова. Был повален стол, опрокинуты разбитые тарелки, рассыпаны соль и сахар. – Да, такой человек не может не упасть и ничего не задеть. И вместе со всем этим я тоже чувствовал, что меня как-то задели – и я падаю, падаю вместе с ним, пытаюсь за что-то уцепиться… – Нам будет вас не хватать, дядюшка Альтерманн. Я несказанно рад, что нашлась квартирка рядом с нами и что мы жили по соседству и много узнали друг о друге. Все-таки, жена сказала, я не правильно сделал, что чужие тайны читаю. – Что ж. Тогда оставлю это здесь, в моём дневнике. Может, и вы ко мне нагрянете, найдёте эту книгу, может, тогда люди уже не будут скрываться, таиться, и все мы вновь напомним о себе. – Пока же люди слишком мало хотят знать о других. Что будут помнить обо мне? И будут спрашивать: что с ним, что случилось, где доктор Адамс? – А я всё ещё здесь, пишу свой дневник, места почти не осталось. Простите за мой почерк.

 

Не получится

Поверь, я не меньше хочу

остаться

 

Нужно было вернуться и закрыть проход. Гарвиг стёр ладонью пот со лба и оглянулся – предсмертное мгновение заходящего солнца, тихие луга и спокойные деревья, ни единого отзвука уходящего дня, ни единого человека, ни одной живой души.

Посмотрев позади себя, он повернулся обратно, и смотрел перед собой, туда, куда только что силился войти, ещё до конца не в прекращая верить в то, что с ним случилось. Не хватало воздуха, не хватало времени остановиться и подумать, земля дрожала под ногами. Медлить было нельзя – но что-то не пускало, а день – уходил, и ночь стояла впереди…

Над деревьями рощи вздымался зелёный шпиль лютеранской церкви, но под деревьями спали могилы, шептались молитвы-колыбельные и над надгробиями звенели маленькие колокольчики – вся Рига и её предместья были усыпаны кладбищами: кладбище чумных больных и малоимущих около старой Гертруды, кладбище возле Домского собора, где сейчас стоит площадь и устраивают ярмарки по случаю приезда императора, множество других кладбищ, что стоят и поныне, – куда ни копни, везде найдёшь чей-то череп; как и здесь – предвечный покой и вековая тишина, в предвечернем свете заходящего солнца – церковь Святой Троицы, красный кирпич, северогерманская готика, лютеранское кладбище… То же ясное небо, но уже затуманенное пеленой лет, тусклое, осеннее – как утром, когда встречался с ней, не зная любви и утраты, и долго длились тёплые дни…

У подножия храма лежало разбитое стекло, не пройдя и десяти шагов, Гарвиг тут же остановился у портала, как раздался треск, лязгнувший его до кончиков волосов. Желчь, изжога и сухость во рту. Эпидемия холеры, начав­шаяся год назад, революция – всё перемешалось в голове. Столько всего могло случится – и не случилось… – не с ним, он останется здесь и сейчас, никуда не сбежать…

Уже стемнело, он ждал темноты, чтобы остаться незамеченным, – он был в церкви прошлой ночью, когда искал её: когда на каждый его зов откликались и звенели сотни маленьких колокольчиков, поднялся ветер, он шёл от одной могилы к другой, но не нашёл ту, что искал, пока извилистая, шаткая дорога не завела его к порогу храма, в склеп, что скрывался под ним, – там он её и нашёл, на пути к выходу, но когда нашёл, то окончательно потерял, зави­дев средь других её образ, последний раз отмерив взглядом всех усопших…

Аислинн была настолько прекрасна, что её не могла коснуться старость. Не прожив и четверть века, она ушла, как уходит беззаботное время, оставила его одного, и это время с ней было самым важным, было всей жизнью – что была, короткой и стремительной.

И дверь в склеп оказалась закрытой, как и смутно помнил Гарвиг с прошлой ночи, и открыть её было невозможным. – Он сам её закрыл. И теперь забыл о ней навсегда, и все страхи исчезли.

Едва проникающий сквозь витражи последний свет, падающий на неф; полусонная ночь, когда в пустых до­мах зажигают свечи и горят маленькие огоньки окон; звёзды рассыпаются по земле, словно капли дождя… – Ночь, полная смерти и вдохновения. И грянул гром! Покатилась слеза – он столько раз был на волосок от смерти, ходил среди мёртвых.



Вверху, над широкой поляной, росли стены жилых домов, росли на глазах, произрастали растения и малые деревья под ними, высвечивались зажжённые окна, прокладывалась дорога и вела к ним; во мгле, из ниоткуда, появлялись люди…

Скачущий пол резко дёрнулся назад. Время замыкало свой спешный ход. Остановились… – Кто-то в фуражке преградил дорогу, шёл впереди, вдоль трамвайных путей, пересечённых с проезжей частью, – до остановки оставалось меньше 10 метров. В старой потрёпанной одежде, приземистый, хромой на одну ногу, он не слышал гудков, ничего либо ещё, и, как укрываясь от холода, он зарывался в свои лохмотья. Он ушёл с пути, скрылся в толще людей на трамвайной остановке, но трамвай так и не двинулся дальше. – Штанга слетела с контактной сети, и мы стояли посередине дороги, и проезжающим машинам приходилось нас объезжать. Это длилось не слишком долго, но достаточно, чтобы он успел уйти, скрыться из виду. Я думал нагнать этого молодого юношу, взглянуть, мне очень хотелось взглянуть ему в лицо и узнать…

Опираясь на свои костыли, я добрёл до моей улицы, поднялся до 23 квартиры. Я позвонил в ту дверь – ключи я давно потерял… Мне не ответили, но я услышал… – Это был её голос – когда я вернулся к ней в последний раз. – Мы жили по соседству, были детьми, потом влюбились, но случилась война, надолго и далеко – большую жизнь я прожил без неё и другого такого счастья так и не узнал…

Как она разлюбила меня?.. Оставила меня… – Больше я её не встречал, хоть и жили мы с ранних лет совсем рядом. – Одно из тех окон, что никогда не горит, когда я возвращаюсь домой.

 

 

Младшая уже ушла, когда я вернулась. В нашей комнате на кроватях были разбросаны общие вещи, в ванной комнате под зеркалом лежала косметичка – кое-чего точно не хватало. Я вернулась в прихожую и почувствовала запах маминых духов. Я услышала телефон сестры около себя – она оставила его здесь, на комоде. На экране высветилось моё имя. Единственная входная дверь уже была закрыта, а все остальные двери в доме открыты, и звук вибрации заходил в каждую из комнат, заполняя собой всё, что было в одночасье оставлено ею.

Я проснулась ото сна. Теперь я слышала её дыхание рядом со мной, и моя грудь вздымается, тело готово проснуться. Она спала рядом со мной, на соседней кровати. Я просыпалась всегда раньше неё, и, ещё не открыв гла­за, я могла слышать, как она дышит около меня, и сердце этого дома – старые часы, нервно тикают в родительской спальне; как волнуются и кружат птицы над нами. Солнце касалось меня, и я просыпаюсь в его лучах. Чей-то свет пробивается сквозь плотно занавешенные шторы, и я кричу, ведь моей сестры теперь нет рядом – её нет каждое утро. И мы с родителями остаёмся одни. Я достаю её вещи, я смотрю в это зеркало в ванной – я так сильно стала не похожа на тебя, и даже на саму себя. Я засыпаю одна в своей комнате. Я знаю, тебя нет с нами, тебя нет рядом. Но утром я слышу твоё дыхание, как стучат в двери старые часы и как волнуются и кружат птицы над заброшенным домом.

Ты не вернулась той ночью, и следующей. Мы ходили искать тебя. Вызывали милицию, просили соседей помочь, но никто не мог нам помочь. Мама думала, ты не вернулась домой – лежишь под каким-то забором, тебя раздели, лишили одежды и достоинства, а затем жестоко убили. Отец сказал, что ты больше не вернёшься, а я всё ждала и искала тебя, ведь ты моя младшая сестра, и всю жизнь была со мной. Я думала, что ты сбежала – ты однажды уже сбегала, это было год назад. Может, ты у друзей, или у тебя есть какой-то па­рень – но тебе всего лишь 16, ты так молода, чтобы потерять родителей и свою родную сестру, оставить наш дом. Когда ты появилась, я не вспомню себя – была совсем ребёнком. Но я берегла тебя и защищала, и почти никогда не обижала. И сейчас – я рядом. Мы жили в одной комнате. – И ведь правда, я слышу твоё дыхание – глаза мои ещё закрыты, и я не хочу просыпаться и будить родителей. Я чувствую тебя рядом с собой, чувствую это тепло и задыхаюсь в слезах, я чувствую, как волнуются и кружат птицы над кладбищем. Единственная входная дверь уже была закрыта.



У Марии, определённо, был сложный характер, она решила, сказала себе, что больше ничего ему теперь не ска­жет! – Так прошла неделя, а то и больше, оба они возвраща­лись поздно с работы, но у Марии ещё были какие-то дела по дому, так что вечером почти никаких сил и не оставалось – у Марии особенно. Она сдержала своё слово – ничего ему не сказала с тех пор и продолжала злиться – ещё больше, когда муж начинал говорить с ней как ни в чём не бывало, но ещё больше – когда он молчал вместе с ней!

Она не высыпалась, находиться в постели было невыносимо – для Марии особенно – это длилось вечность: ей не нравилось, как он дышит, как он храпит или как он смотрит на неё, прислушивается к ней, но впоследствии отвечает тем же… Мария подумала о том, что на работе и в других местах она перестала говорить и всё больше молчит; что опять не позвонила матери… однако говорить совсем не хотелось, и, наверно, давно: разговоры о еде, об убийствах, о квартплате, разговоры о работе и разговоры об их сыне – уже сказанные слова – он всё расслышал, и, видимо, разговоры ни к чему не приводят!..

И вот она вновь подумала о нём, но сил открыть глаза, повернуться к нему, взглянуть уже не было, и она не могла ничего сказать – вся её злость превратилась… вся её злость была бесконечная усталость; мысли о постоянных ссорах – и ничего нельзя простить, пока продолжаешь помнить…

Почему ты мне врёшь? Брови чуть-чуть дёрнулись вниз. – Здесь не так, здесь так не должно быть – место не похоже на их дом. Он уже вернулся из школы? Почему ты мне не отвечаешь? В этой комнате нет стен, семейных фотографий, есть лишь приглушённый свет, она постоянно возвращается к нему. Мария долго не может уснуть. Они не разговаривают о тебе вслух, их руки такие маленькие.

Нужно что-то приготовить, может, погладить его старую одежду… скоро он должен приехать. – Он уже так вырос, перестал нуждаться, наблюдать, просить, желать спокойной ночи и говорить доброе утро, и просто спрашивать о чём-то, интересоваться, как она, что с ней. Без всего этого она чувствовала себя очень одиноко – таков возраст; наверно, так же чувствовал себя и Витя – она вновь подумала о нём, но сил открыть глаза, повернуться к нему, взглянуть уже не было, и она не могла ничего сказать – вся её злость превратилась, вся её злость была бесконечная усталость; мысли о постоянных ссорах – и ничего нельзя простить, пока продолжаешь помнить…

Маша родилась не здесь. Её матери делали кесарево сечение, ребёночком Маша была очень слабым и много раз могла умереть у неё на руках… После школы сразу пошла работать. У неё обычное лицо, обычное тело, в школе училась хорошо, в жизни у неё был лишь только один мужчина – но всё это не имеет значения. – Её никто не жалел. Виктор быстро изменился. Веня повзрослел, он больше не приходит.

Ты слышишь, что я говорю! Внезапно она разозлилась на себя – она вновь заговорила с мужем и вновь проиграла ему. – Стены давят на неё, они возникают перед ней, как воспоминания, от них никуда не деться – в комнате темно и ничего не может отвлечь, лишь маленький свет в самом углу… свет – единственное, что здесь есть. Она не может встать – Маши не существует, у неё нет тела, нет слов и нет глаз. И её нет у света – нет ничего. – Этого света очень мало и недостаточно. Пьеса не может быть оконченной, человека невозможно узнать, нельзя увидеть мир и вспомнить вчерашний день. Она не говорила, не сказала маме, что они не хотели, не планировали – с самого рождения её мать была одна, её так никто и не полюбил.

Я тебе не прощу! Она шевельнула указательным пальцем. – Не простить было ошибкой, не сказать было убийством. Это было что-то лёгкое на ощупь, неуловимое, как мгновение. Потом она почувствовала падение, почувствовала тяжесть, что-то перебило её дыхание. Мгновение она смотрела напротив себя, ей удалось выскользнуть, и затем существо расплылось по всей комнате. Осталось что-то лёгкое, неуловимое, отскочило от стен, ударило в голову. Мария вдохнула. Двери и окна были открыты, и этого было слишком много. Она не знала, кто она и где находится, и она ничего не помнит. – Это новое утро? Начало нового дня? – Но почему ей так отчаянно хотелось кричать?

Она не знала, и люди вокруг тоже ничего не знали.



Глаза были слегка подёрнуты туманом – плохо спалось в эту и в предыдущие ночи, что-то не давало уснуть, сны резко обрывались, ни с того ни с сего поднималось тело, оказывалась комната и оказывалась кровать, по темноте искали глаза, тело ворочалось, потом снова пряталось под своей тяжестью и уязвлённостью перед наступащим утром, зарывалось в постель, от холода… Было предчувствие, предвидение того, что скоро случится, не было страха, волнения – и это исчезло, приостановилось, как и то мгновение, сон, всё, что было до пробуждения, прояснилось, и то, что сейчас, было уже у порога, готовясь войти, в чёрную комнату, показать себя.

Не дёрнулась дверь, и не хрустнула половица, ни единого шороха в одиночестве комнаты, движения неслышны и легки, ничто не прорвало выжидающего молчания, тишины. Глаза открыты – они не могут не смотреть. Я приподнялся на постели, упёрся затылком о стену – идти было нельзя и нельзя было говорить, лишь смотреть впереди себя, затаив дыхание, смотреть около, по сторонам и над собой, ощущать на себе их взгляд, подпускать их всё ближе и ближе и пытаться разглядеть.

Ночь светла и ясна в этот день. Чёрная комната полна зримых вещей и предметов – вот она, книга, вот рюкзак под кроватью и карандаш на столе, ничто не ускользает в темноте, кроме белых лиц, висящих на стенах; лежащие со мной на одной постели, они пусты и похожи одновременно на всех и ни на кого, кого я мог знать. Сперва я узнал в тебе ту, с которой недавно начал встречаться, потом увидел старуху, которую испугался, потом я не увидел ничего. Тела, как и лица, не имели объёма, были приплюснутые, как под гигантским прессом, гладкие и плоские – всего лишь образы, картинки. Я наблюдал их более получаса, два раза я выходил из комнаты, написать тебе о том, что видел, но ты уже спала и не отвечала мне. Я возвращался обратно, не сказав никому из семьи, что вижу, – я не мог произносить, издать хоть один звук, и я не мог бояться, когда вновь туда заходил и ложился вместе с призраками. Они витали вокруг, качались на кровати, как на качелях, один сидел рядом со мной и двигал над моей головой своими руками, будто плавая на месте или проводя какой-то обряд, заклинание, – в итоге я заснул у него в ногах. А утром я помолился о том, чтоб больше никогда их не увидеть – ждать ночи, появиться среди них и бояться в каждый раз исчезнуть, вместе с ними, больше никогда не проснуться.

То точно был не сон, и то было лишь однажды. К счастью, я так и не узнал их лиц и имён. И я не знаю об их присутствии и поныне, я почти ничего не вижу в чёрной комнате, и я не помню своих снов… Я никого не звал, никогда не скорбел, мне было только 18 лет – прошло уже два года. Все, кого я люблю, со мной, и всё ещё предстоит впереди. Время ещё не пришло.



Стояли сумерки, когда, выйдя из лесу, в деревню пришёл незнакомец. Об этом стало известно этим же утром. Молодой мужчина, средних лет, красивый, хорошо одетый, и уж точно не из этих мест – издалека. Множество людей пришло посмотреть, но незнакомец спал до середины дня, и никто не стал его будить. Большинство людей в деревне уже давно старики, молодых в деревне попросту не осталось, был лишь один мальчишка, которого звали Лёня. – Когда не­знакомец проснулся, он передал ему стеклянную банку, в ко­торую была насобрана ежевика и по стенкам которой ползал чёрный жук. Мальчик улыбался и спросил незнакомца, когда тот всё же отхватил одну ягоду:

Как тебя зовут?

Вадим.

Ты из города, да?

Да, из Москвы.

Я тоже туда поеду, помогать отцу.

Да? А сколько тебе лет.

Пока десять.

Пришла бабушка, что ухаживала за незнакомцем всю ночь. Она мало говорила, у неё почти не осталось зубов. Её звали Бабой Катей, и её хижина стояла на самом краю деревни.

Баба Катя принесла суп для незнакомца, который целиком состоял из одного бульона и нескольких картошин. Это был самый бедный суп, который он когда-либо ел.

Когда незнакомец, похрамывая, вышел из хижины, около калитки стоял дед, который, похоже, ждал его. Незнакомец достал из куртки телефон, но всё же не решился звонить, и тут дед окликнул его:

Сынок, помоги, пожалуйста, больному стари­ку – у меня спина болит и сил таких уже нет, а моя ещё не вернулась… – Он стоял накренённый, опершись о такой же, как он, покосившийся забор. – И некого попросить… Ты, я вижу, здоровый молодой человек, сподмогнёшь деду?

Пошли, пошли со мной, – сказал он и уже начал идти, держась за больную спину. – Умеешь колоть дрова? Поможешь дедушке, да?

Так сейчас только лето.

А некого потом будет… Мне уже совсем тяжело.

Делать было нечего, и дед уже пошёл, незнакомец последовал за ним, позади ещё увязался тот мальчишка, с какой-то палкой, которой он размахивал, бил по высокой траве. Пацан близко не подходил и всячески делал вид, что идёт не с ними, пропуская их всё дальше вперёд.

Незнакомец смотрел на унылые, ветхие, побитые временем деревянные избы, смотрел на свои чёрные подошвы в грязи. Он подумал написать сообщение, как дед, заметив его осмотрительный взгляд, сказал ему:

Никого нет. Все уехали. Вся молодёжь. Был совхоз, и была школа, сейчас та улица, по которой мы идём, – здесь никто не живёт, погляди...

И незнакомец увидел чёрную пустоту, сквозящую из разбитых окон, оторванную с петель дверь, упавшую крышу одной из хижин.

Предприятия закрыли, всё имущество, что было, отдали за бесценок, остальное – разворовали, ещё в девяностых, пришли – такие же, как… Чтобы как-то, как- нибудь себя прокормить, приходится перебиваться чем ни поподя – свою же скотину продать, чтоб другую было чем кормить. Вот так. Но и в других деревнях, я скажу тебе… Кому в России жить хорошо? Ты сам-то откуда сынок?

Услышав про Москву, дед сильно удивился и остановился.

Приедет же кто-нибудь к нам? Поможет? Надо ж поставить дело, земля – наш хлеб. Чем страну кормить! Так? Нам сюда, заходи во двор, я найду чем рубить. Тебя, кстати, как звать сынок?.. Ну хорошо, Вадь, ты это – обожди немно­го, я скоро вернусь.

Дед Егор – так его звали – нашёл что искал. Незнакомец раньше никогда не рубил дрова, а тут ещё рядом опять этот мальчишка – смотрел за ним, рядом ошивался.

Он попытался ударить со всей силы, замахнулся, и, не дойдя до древесины, железная часть топора – лопасть – сошла с древка и полетела прямо в Лёню, отскочила от земли и ударила рядом с коленом. Тот закричал со всей мочи. Подошёл дед. Мальчик присел на корточки, держался двумя руками за ногу и продолжал громко кричать.

Ди теперь отсюда! Давай, будешь знать, как доставать других людей!

Мальчик продолжал плакать, но никто не откликнулся, во всей деревне стояла глухая тишина. Как вдруг незнакомцу позвонили. От волнения он чуть было не обронил мобильный. При других обстоятельствах он бы не стал отвечать, но сейчас он был рад этой возможности и показал жестом, что ему нужно срочно переговорить. Он скрылся за забором и, отойдя на приличное расстояние, принял вызов, ускорил свой шаг и всё дальше отдалялся от той хижины, уже почти перейдя на бег. Нормально говорить и слушать было почти невозможно, он попросил повисеть ещё минуту, всё дальше и дальше он отдалялся от деревни, нога начала ужасно болеть.

Он уже забыл про телефон, перестал торопиться, замедлил шаг и смотрел лишь впереди себя. Вскоре он пересёк поле и скрылся в лесу, возвращаясь туда, откуда он пришёл.

Где-то через час, когда уже начало вечереть, но летнее солнце все ещё светило, он вернулся обратно в деревню, полностью подавленный. Его встретил тот мальчик, который ждал его на пути в деревню.

Куда ты уходил?

Незнакомец не хотел ни с кем разговаривать. Некоторое время они просто молча шли вместе.

У меня уже совсем почти ничего не болит.

… Ты не должен был стоять передо мной, а если бы по голове попал.

… Прости.

Незнакомец подошёл к той самой избе, в которой провёл ночь и всё утро.

Знаешь, а она чокнутая.

?..

Молчит всё время, смотрит куда-то, а иногда рас­сказывает такие странные вещи, что аж прям мурашки по коже… Ты её не боишься?

Иди домой, малой. Тебя, наверно, родители уже ждут.

И, больше не обращая внимания на него, он постучал в дверь и зашёл внутрь, тут же закрыв за собой. Бабушка Катя стояла как упёртая, словно без единой мысли, смотрела на него.

Я ищу свои вещи, что я оставил у вас… Вы не виде­ли вчера при мне…

Не закончив предложение, он решил сам поискать и уже начал осматривать кровать, на которой он пролежал почти весь день.

Внезапно раздался резкий стук, где-то рядом с окном и дверью. Он посмотрел, что там, – в окне он увидел, как тот мальчишка куда-то убегает. Бабушка тоже видела.

За н-ним н-некому присм-матривать… – вдруг задрожала её челюсть, и всё её хрупкое тело будто затре­петало, не произнося долгое время ни единого звука. – Род-дители уеха-а-али н-на з-заработки и-и у-ж-же давно не возвращал-лись… Он приход-дит, ин-ногда я сиж-жу с н-ним… – Говорить не хватало сил, судорожно дергались её губы, шлёпали и причмокивали, она заикалась, вскидывала еле заметные брови, и глаза чуть было не выкатывались из орбит, когда она говорила. – Я ра-рассказ-зывал-ла ему и-и­сторию, чтобы он б-больше не убе-бе-бе, не х-ходил в лес… – Сказку для в-в-вредных непослушны-ных м-м-мальчиков.

Незнакомец пока искал свои вещи, но продолжал слушать.

Я и сво-своим рас-с-ска-каз-з-зывала, деткам и в-внучкам, чтоб-бы они не убе-бе-бе…

А где мои вещи? Мне уходить надо.

Как-к-ки-кие ве-ве-вещи?.. Все-в-в-в-вещ-щи я оставля-л-ла на стол-л-лике, в-в-возле…

Кровати? Я посмотрел. Т-там их нет!

Я-я…

Не успела она договорить, как незнакомец выбежал из избы. Он хотел как можно скорее уйти отсюда, но все его вещи, кроме разряженного чёрного зеркала и ключей от машины, были потеряны – он был готов заколоть того мальчишку, если бы узнал, что его вещи у него. Он уже не мог позвонить и даже не знал, как эта деревня называется, лишь отдалённо он помнил, куда ехал и по какой дороге. Он забыл посмотреть на знаки как тогда, ночью, так и когда возвращался, или их просто не было. – К нему могут приехать сегодня же, а могут и завтра, но время на исходе. Он дошёл до такого отчаяния, что начал заглядывать в каждую избу, ища того мальчика, будучи уверенным, что его вещи у него, благо домов в деревне было не много.

Незнакомец увидел зажжённый свет. В комнате сидели мужики, уже все седые. Одного из них он узнал – это был дед Егор. Все они пили самогон, были ещё две старые женщины, что пили вместе с ними.

Ну конечно, работы у вас нет, как же… – сказал не­знакомец.

Кто-то заметил его в окне, незнакомец сразу скрылся. Он бежал к следующему зданию, соседнему – оно было полностью пустым.

Это же ты! Мы тебя всей деревней уже обыскались. Почему ты ушёл?

Это был дед Егор, он звал присесть с другими за стол, которые тоже вышли на крыльцо, посмотреть на чужака.

Незнакомец не знал, как быть, как вдруг он увидел мальчика, выглядывающего из другой избы. Незнакомец быстро побежал туда, а потом и за ним. Старики, увидав это, засмеялись.

Да беги малой, не отделаешься!

Незнакомец был в ярости, ему было не смешно. Нога все ещё болела, и он не мог догнать ребёнка. Они выбежали из деревни, пересекли поле и зашли в лес, где он его и по­терял.

Стой! – крикнул он в первый и последний раз.

Некоторое время он слонялся в лесу, уже не надеясь найти его. Темнело. Он свернул с тропы уже давно, везде он слышал какие-то шорохи, но это точно был не он. Комары облепили лицо, и руки, и шею, постоянный звон, ему казалось, он задел волосами паутину, что по нему кто-то ползает, руками он пытался согнать с себя всех ползающих тварей, он споткнулся и упал в высокую траву, он весь вскипел от страха, земля под ногами двигалась, а трава, ползущая выше колен, обжигала словно крапива. Он уже хотел выбраться отсюда как можно скорей – животный ужас и отвращение овладели им, и как вдруг всё притихло. Он услышал приглушённый крик где-то вдали – это точно был тот мальчик. Незнакомец пошёл увереннее всё глубже в лес. Затем вновь остановился, посмотрел по сторонам, но так ничего и не понял. Деревья двигались вокруг него, где-то взлетели птицы, он услышал чье-то урчание над собой. Он обернулся, гигантская ветвь скосила его, словно серпом, и рассеяла по чащобе пустую тишину вечных лесов…

Большой чёрный внедорожник. Кузов, как пружина, вновь вскочил в своё обычное положение, когда из машины вылез Лев Эдуардович. За чёрным внедорожником подкралась вторая машина, из неё вылез щуплый и низенький человечек в полицейской униформе, который за всё время не задал ни единого вопроса.

Никто ничего не мог сказать. Некоторые знали Льва Эдуардовича ещё очень давно, но никто и не мог подумать, зачем он сюда вернулся. Сказали «ушёл в лес», а больше его никто не видел – уже как день прошёл. Лев Эдуардович об­ратился к мальчику, который, казалось, очень сильно хотел что-то сказать:

Это его Жердяй* забрал, я видел!

Все, не считая Льва Эдуардовича, лишь неуверенно ухмыльнулись.

Я правду говорю! Честно!

Лев Эдуардович сипло дышал, весь этот разговор его сильно утомил. Было видно, что он не в настроении ещё с самого утра и что дальше слушать не хотел. Слегка он улыбнулся, но снисходительно, застыв на мгновение, всматриваясь, шутит ли малец или, быть может, что-то утаивает… Лев Эдуардович погладил свой галстук, положил тяжёлую руку на стол и встал. Было ясно, что он собирается уходить.

Я говорю правду! Я видел!

Лев Эдуардович испытывающе поглядел на ребёнка. Он обратился ко всем:

Ну что ж. У вас всё в порядке?.. – Лев Эдуардович вышел из избы и, уже не поворачиваясь, направился к машине. – У вас тут хорошо, лес, природа… тихо…

Машина снова прогнулась, завелась.

Берегите себя и своих близких. – И громко хлопнул дверью. – Спасибо вам большое, добрые люди. Берегите себя.

Через минуту Лев Эдуардович совсем исчез. Больше он и никто другой никогда не возвращался.

Мальчик смотрел из окна, как поднялась пыль на дороге после машины. Больше всего он боялся уходить в лес, выйти на большую дорогу, но ещё больше он боялся остаться здесь навсегда, каждый день, бесконечно ждать, когда кто-то или что-то новое появится в его жизни. Он ещё не мог жить сегодняшним днём, как старики, ему ещё так долго оставалось жить и бояться всего, что окружает его маленькую страну, полной детских мечтаний и грёз, дожидаться холодов, не спать ночью и слышать каждый шорох, что приходит извне. – Быть может, это Жердяй греет руки в трубе и скребётся своими ветками в окно, пытаясь пролезть внутрь, всё время наблюдает за тобой. Именно поэтому люди закрывают все окна и двери, не покидают свою деревню, не оставляют свой дом, где кончается вся их жизнь?



*Жердяй, от жерди — предлинный и претоненький, шатается иногда ночью по улицам, заглядывает в окна, греет руки в трубе и пугает людей. Это какой-то жалкий шатун, который осуждён век слоняться по свету без толку и должности. Об нём трудно допроситься смыслу; но едва ли поверье это не в связи с Коще­ем Бессмертным, которого, может быть, тут или там пожаловали в жердяи.

В. И. Даль, «О поверьях, суевериях и предрассудках русского народа», 1880 г



Eго лицо было искажено. Он старался не смотреть в своё отражение уже двадцать с лишним лет, а когда-то давно оно ему даже нравилось: эти глубокие следы на зажившем теле – перенесённая боль, ушедшая далеко-далеко, деформировавшая его изначально гладкую равнину; смутный абрис изуродованного лица, по которому взапуски бегали дети, по которому проехались однажды его противники – как удар молнии, пронеслись они по этой образине, и вот теперь – куда все подевались, за кем он гнался?

Сплетя пальцы над камерами наблюдения, он в томящем одиночестве ведёт сам с собой разговор, состоящий из одних удивлённых восклицаний, перемежающихся молчанием: «Ну как так! Что теперь? А что теперь?..» – задаёт он себе одни и те же вопросы. Иногда сидит в углу сторожевой будки, завернувшись в себя, терзает себя, оправдывает. У него не было ни жены, ни детей, у него не было и будущего. Чревовещатель удерживал его маленькое тельце, произносил за него слова, дёргал за ниточки – всё, чтоб всё это продолжалось. Чревовещатель придумал ему маленький экран, в который был устремлён его взгляд. Дал ему родных и собственное гнездо, куда он раз за разом возвращался, описывая круг за кругом, и чёрную дворнягу, которой дал кличку Астес, а человеку дал еврейское имя Йосси. Своемy псу Йосси доверял всю свою боль. Ухаживая за собакой, он и не замечал той рутины, той клетки, в которую заточили его свободолюбивую душу (а она такая у всех). Тем страшнее было потерять верного друга и остаться одному – когда собаку на старости лет пришлось усыпить. Экранчик стал чёрным зеркалом, родственников он начал стыдиться и старался больше к ним не заходить.

Странно, но большинство собак так и уходят от нас, не то что кошки, которых мы находим свернувшимися посреди комнаты – где прожили свой век, там и нашли свой конец. Все чаще и чаще человек выбирает молчаливый ум животных, ему становятся чужды переживания современников, их назойливая раздражённость – однако чувствует он себя совсем чужим, путешествуя по лесам, углубляясь в природу. Тонкая нить, соединяющая нас и наше начало, становится менее ощутимой.

Шёл уже 2055 год. Люди стали сдержанными во всех своих проявлениях, спокойными, тихими, но это, скорее, от усталости. Уже целое поколение не было войн, а он как раз охранял заброшенную военную больницу – eё собираются сносить и застраивать (полвека собираются). Понятно, что место это было прибежищем для наркоманов, нищих, а теперь туда стали забираться дети, перелезая через решётку. То место пугало его, дети по неосторожности своей пада­ли в шахту лифта, он нашёл одно тело – девочка лет 13, друзья убежали, оставили её там одну. Страшно быть в таком здании, слышать шорохи, хихиканье в дальних комнатах – не дай бог испугаешь кого. Он ходил призраком по чёрным коридорам больницы и почти ни разу не натыкался на детей, лишь изредка перед глазами промелькнёт словно чья-то тень. К чему жизнь нас только ни принуждает! – Для них это как игра – игра в прятки. Он очень боится однажды найти кого-то – и что сказать в этот момент, не знает, хотя и был когда-то давно точно таким же. Эти негодники разбили окна, сделали лаз в решётке, разукрасили емy стены, проломили дыры на крыше, полиция ни разу никого не находила – убегали, вот он и перестал им звонить! Но Йосси вовсе и не нужна была их помощь. Ничья. Он ото всех отказался, остался один, с того момента, как его выбросили из зашарпанного, помятого здания казармы на холодную улицу. Был у Йосси только пёс дворняга, как и он сам. Теперь он пробовал прожить оставшуюся жизнь один.

Он работал над книгой. Пока у него только идея и название: «Шестой день». Книга должна была быть о том самом шестом дне, когда Бог создавал людей – дне протяжённостью в тысячелетия! Видел он в этом истину и объяснял всё этим – что мир ещё не создан полностью, что человек всё ещё готовится. Вот-вот наскучит Создателю эта затянувшаяся комедия, и он, потерявший желание и интерес к своим марионеткам, отпустит их за ненадобностью. Теперь, когда люди высадились на Марс и нашли там следы древней жизни (предположительно, наших предков) и когда учёные почти нашли способ достижения вечной жизни с помощью редактирования генома, – теперь осталось совсем чуть-чуть, и шестой день близится к концу. Одно страшно – не успеть и остаться на задворках. И ещё теснота – Вавилонское столпотворение, которого Йосси не переносил. Молодость его протекала в такой же толкучке, где не видно ни поворотов, ни направления, толпа удерживала его, он упирался в чью-то спину, едва не наступая на пятки, и тёрся о плечи своих соседей. Но однажды выбившись из сил, Йосси остался позади. Как и многие.

Страшно подумать, сколько времени прошло и сколько ещё пройдёт. Теперь он смотрит с опаской на своё лицо, на разрушенное здание, что вот-вот упадёт ему на голову. Куда он попал? Что с ним случилось спустя столько лет?

Во второй половине XXI века жизнь человека стала гораздо более ценной, чем когда-либо. Что все эти раны, все эти обиды прошлых лет, когда впереди тебя ждёт целая вечность! Человек отдаст за вечность и свою гордость, и принципы отдаст, станет рабом – всё что угодно, лишь бы всё это продолжалось! Ему не нужны зрители, бурные овации, хотя бы место, откуда можно наблюдать. Но вспомнит ли человек тот самый шестой день спустя века и тысячелетия, будет ли обращаться к истории, будет ли в идеальном мире сама мысль, искусство – или мы вновь станем примитивны, всё разрушим, всё то, что мы когда-то построили, как наши дальние предки на Красной планете? – Вот о чём будет его книга, если, конечно, он всё же возьмётся за работу, потому что пока он только скучает и тоскует, уткнувшись своим мясистым лбом в темноту. В голове он прокладывает маршрут, по которому он выгуливал своего пса, думает о том, что он останется прежним до скончания времён; смотрит на луну – в одном научном журнале он прочитал, что наш спутник отдаляется от планеты на целых четыре сантиметра каждый земной год. Он будет провожать её взглядом каждую ночь и будет скучать по ней, когда луна вдруг исчезнет – она дарила ему вдохновенье, порыв, в непросветном прошлом. Жаль лишь, что сил нет никаких. Наверно, он разучился жить, или, может, она сама прекратилась – жизнь, когда мы совсем перестали нуждаться, просить о чем-то, мечтать. Когда отпустили этот вечный огонь – мы, потомки бога войны, красные с рождения! Сколько крови пролито, сколько было революций и восстаний, человек изменил всё подчистую, от нас прежних не осталось и следа… И в итоге — абсолютное ничто…

В этой сторожевой будке около разрушенных зданий, подлежащих сносу, прошлое вдруг станет вечным. Он и не заметит, как в темноте его спутник совсем исчезнет, как вселенная вокруг него остановится.

Утром солнце застилало своим светом глаза, а ночью звёзды почти не сияли, их волшебство пропало, и вместе с ним его дух. Вечность дана, а жизни нет никакой!