Сурлай. Дочь последнего шамана

27 сентября по 15 октября 2003 года по территории Алтая прокатилась волна сильных землетрясений. Камнепады, обвалы, оползни, трещины в земле – настоящий удар стихии. Толчки ощущались в крупных городах Алтайского края, Кемеровской и Новосибирской областей, а также в Казахстане. Вблизи села Акташ, что находится на южном склоне Курайского хребта, располагался один из эпицентров. Многие дома были разрушены, как и единственная сельская школа, восстановленная лишь в 2010 году. Пожалуй, благодаря особой истории и уникальному месторасположению этого поселения мне захотелось написать рассказ именно об Акташе.

В краю, где горы подпирают небеса, жила когда-то последняя в своём роду шаманка Сурлай. Люди селения Акташ помнят её старой и молчаливой, но добросердечной. Отец Сурлай Байду был человеком известным и почитаемым среди коренного населения. Издалека заприметив кожаную куртку, увешанную разноцветными лоскутками и перьями, народ понимал, что это идёт шаман. Яростные и зоркие глаза его, сверкавшие под густыми чёрными бровями, одним внушали страх, а другим – благоговейный трепет. Говорят, он провидел будущее и лечил одним лишь словом.

Ещё до Великой Отечественной войны они с женой перебрались в укромное местечко у подножия гор, где пенистая речушка Мёнка впадает в более стремительную реку Чибитку. Старожилы до сих пор припоминают, что во времена разработки Акташского месторождения киновари Байду не раз приходил разгневанный, будто грозовая туча. Он бил в бубен у штольни, где шахтёры добывали драгоценную руду, камлал и призывал людей покинуть эти земли, чтобы не тревожить местных духов. Но кто бы стал его слушать? Военной металлургии требовалась ртуть, а потому Социалистическая Машина грызла корни горы с тем же рвением, что червь грызёт яблоко в поисках сердцевины. Хорошо ещё, что не арестовали или того хуже…

Мать Сурлай Тана была женщиной скромной и миролюбивой. Эти качества она передала дочери: научила её управляться со скотиной и разбираться в травах. Тана вообще не любила конфликтов и старалась успокоить мужа каждый раз, когда тот собирался в очередной «поход на штольню». Но даже она не стала мешать Байду, когда в Акташе началось строительство ГЭС. «Неужто они хотят подчинить себе матушку-Чую?» – ужасалась Тана. То был тысяча девятьсот шестидесятый год. Байду собрал скрывавшихся в горах шаманов и отправился к Белухе, чтобы совместными усилиями упросить дух Великого Отца вмешаться и остановить обезумевших белых людей. Сурлай была уже взрослой и даром пращуров обладала довольно сильным. Отец успел её многому обучить, но с собой не взял, убедив дочь, что нельзя оставлять мать одну с хозяйством и по соседству с такими неразумными людьми.

Байду бесследно исчез, и никто не знает его судьбы или судьбы других шаманов. Тана ушла из жизни через пять лет, тяжело заболев недугом, который не исцелить отварами или камланиями. Так Сурлай осталась жить одна в небольшом, но крепком доме, сложенном из лиственничных брёвен. Шли годы, и строительство ГЭС заглохло, зачахло, словно росток, которого лишили солнечного света. Матушка-Чуя вздохнула свободно и направила свои воды, не меняя прежнего русла. В Акташе волей-неволей стали поговаривать, будто аварии в шахте и разруха на гидроэлектростанции – вина старика Байду, последнего и величайшего шамана.

Куда-то вдруг подевалось их хвалёное безверие, этих бледноликих людей, поклонявшихся красным знамёнам. Первыми в дом Сурлай стали тайком приходить женщины. Сначала, чтобы задобрить те древние силы, которые якобы причиняли вред их поселению, а позже за советом и помощью, если хворали дети или мужья. Каждого, кто ступал на порог, принимала шаманка, никого вниманием не обделяла, да и денег не брала взамен, только еду. Когда же в Акташе поняли, что Байду давно нет, а Сурлай не желает людям зла, но на добрые дела не скупится, стали к ней заглядывать все от мала до велика. Так и повелось.

Много лет миновало с тех пор, много воды утекло, много песен и мифов забылось. Голова ясноокой Сурлай побелела, руки ослабли, и голос стих, да и вся она покрылась морщинами, глубокими, будто складки горных хребтов. А вот кожа её не утратила медного цвета, но на лице проступили тёмные пятнышки. Реже стала ходить шаманка в леса и долины за целебными травами, реже вела беседы с луной, предпочитая тёплый солнечный свет. Всё потому, что кости её истончились и теперь постоянно мёрзли, не давая покоя и в бурю, и в ясный, погожий день. За долгую жизнь Сурлай не вышла замуж и не родила ребёнка, но смогла остаться счастливой, даже не одинокой, словно с ней рядом всегда был кто-то невидимый или неслышимый для обычного человека. А иначе, как объяснить её мягкую, добрую улыбку и нежное сияние карих открытых глаз, неутраченные с годами отшельничества?

Одним осенним утром в двери шаманки постучалась женщина. Бледная, точно снег, она казалась ужасно измученной. Елена Долгодумова, которая, кстати, и по сей день стараниями Сурлай проживает в тридцать седьмом доме по улице Пушкина в добром здравии и работает на почте Акташа. Елену шаманка знала хорошо и как-то помогла её сынишке справиться с горячкой. Женщина потихоньку прошла внутрь и села на заранее подготовленный для гостей стул, стоявший рядом с печью. Сурлай безмолвно сидела в соседнем кресле, обложенном пледами из собачьей шерсти. На стенах всюду висели связки горечавки, бадана, лапчатки и можжевеловые веточки. Сладко пахло пряностью. Берёзовые поленья мерно потрескивали в огне, а за окном сухой ветер гонял опавшую листву. Лицо старушки в этот день было каким-то серым, и глаза смотрели иначе, как если бы разум шаманки вошёл в мир духов и забыл дорогу назад. Однако же прервала тишину именно Сурлай, спросив прозрачным, даже бесцветным голосом и тяжело дыша.

– Здравствуй, Лена… Что стряслось?

– Тётушка Сурлай, понимаешь, нездоровится что-то, – вяло отозвалась женщина. – Ничего не понимаю, всё из рук валится…

Елена продолжала говорить, а шаманка сидела неподвижно, и почти не моргая. Дух её сейчас был далеко, где-то за пределами обогретого печью дома, за привычным потоком мыслей и чувств. В этой странной, густой полудрёме ей «снился» Дух Камня. Он говорил с ней о прошлом и о будущем, то ввергая в кромешную тьму, то возвращая к ослепительно яркому свету.

– … а ещё устаю и вялая постоянно. Вот раньше письма рассортирую вечером, посылки проверю, извещения выпишу наперёд, и можно отдыхать, а теперь что? Отдыхаю после каждого письма. Про неподъёмные эти посылки вообще молчу, – Елена продолжала, печально вздыхая и протягивая руки к теплу.

Сурлай внутренним взором своим блуждала по длинным пустынным тоннелям безвременья. Вдруг суставы её скрутила глухая, ноющая боль, и шаманка решила задержаться рядом с этой болью, чтобы понять, почему так ноют кости… её кости и кости Земли. Пространство судорожно сжалось, и в темноте Сурлай удалось разобрать знакомую по рассказам отца штольню. Влажные чёрные стены, испещрённые красными жилами ртути. «Застывшая кровь горы. Значит, у Лены что-то с кровью», – предположила про себя Сурлай.

– …поднимаюсь я по лестнице в аптеку, чтобы лекарств там каких прикупить или витаминов, а сердце бьётся как шальное, на лбу испарина, и одышка. Это как вообще понимать? – Привычное молчание шаманки женщину не удивляло, а потому она и не думала прекращать жаловаться.

Холодный, удушливый мрак шахты захлопнулся, и шаманка покинула исполинскую стену горных хребтов, очутившись у другой каменной стены. В воздухе царило пугающее беззвучие. Здание было полностью разрушено, вокруг валялись его обломки, битое стекло впивалось в подошвы ног. Огромные чёрные полосы незарастающими ранами изрезали улицы Акташа. Никого, ни единой души поблизости. Отправившись домой, Сурлай услышала, что золотистый ковёр из жёлтых берёзовых листьев и бурой травы о чём-то шепчет. Наклонившись пониже, она опёрлась руками о больные колени, но в ушах её неожиданно раздался крик, отзывавшийся эхом в голове: «Уже скоро! Уже совсем скоро!» Шаманка вздрогнула, очнувшись в своём тёплом кресле у большой печи, которая уже понемногу начала остывать.

– Помоги, тётушка Сурлай. Ни есть толком не могу, ни пить, хотя понимаю, что нужно, а то вон как отощала, – Елена обратилась к старушке, целуя ей руки и роняя слёзы от собственного бессилия.

– Езжай, Лена, в город. Тебе дорога к врачам. Духи говорят, что это, возможно, рак. С кровью дурно. Ты и пахнешь неважно, болезнью, но ещё не поздно: вовремя пришла, дорогая, – мягко ответила Сурлай. – Не удивительно мне это. Люди много зла причинили здешней земле: рубили леса, рыли шахты, досуха выскабливая вены Алтая. Шаманов изжили, осквернили святилища. Да, души предков разгневаны. Прав был отец, что боялся последствий. А я ведь долгие годы колыбельные пела рекам и скалам, всё усмирить пыталась эту дрожь под горой, да не могу больше. Моё время подошло к концу. Устала очень. А ты ступай в Акташ и всех предупреди, что скоро землю затрясёт от злости.

В две тысячи третьем году, в конце сентября Сурлай, дочь последнего шамана, отправилась повидать матушку-Чую и навсегда покинула своё жилище. И некому больше было хранить покой рассерженного Духа Камня.